Сунулись ко всенародно-избранному обо всем об этом потолковать горнячки-зачинщички со своей правдой-маткой, он сперва морщился, три раза в буфет за стопкой коньячку, потом — на кнопку: охранники тут же, коржаковские ребята — прием окончен, господа, вся комедия, все ваши демократические перемены, быдло, плюс окончательная приватизация всей страны, плюс перевод в швейцарские банки, кому на вершину пирамиды, кому к мусорному баку, на свалку, там бомжи собак ловят, собаки — бомжей, кто кого, от одной самопальной водки мрет столько, а доблестная армия скоро сама себя до одного перестреляет, вот-вот, дальше — больше, ага, лучше меньше,.да лучше, “Как нам реорганизовать Рабкрин”, так величали, кажется, рабоче-, значит, крестьянскую инспекцию, а? Для Гайдара с Рыжим Толяном. Для Гусинского с Березовским, для всех этих олигархов, взяли, сколько хапнуть могли, сколько проглотить, ага, а все гордости, гордости — профсоюзов как блох, и чуть ли не каждый независимый; на шахтерском съезде один паренек хорошо информированный интересуется: что, мол, видели своих-то, сибирячков? Шахтеров из Кузни? — спрашиваю. Нет, отвечает. Бандитов. Оттуда же. Со всей страны съехались. Контролируют съезд.
О, светло светлая и прекрасно украшенная земля Русская! Многими красотами прославлена ты: озерами многими славишься ты, реками и источниками местночтимыми, горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями, разнообразными птицами, бесчисленными городами великими, селениями славными, садами монастырскими, храмами божьими и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими. Всем ты преисполнена, земля Русская...
Вот и закончилась, считай, Великая нейлоновая война, их аналитики готовили столько лет тихой сапой, они нас, и правда, забросали дешевым барахлом, сникерсами-памперсами, прокладками между ножками Буша; все, шахматные часы можно останавливать, игра по Бжезинскому закончена, мат; стояла, и в самом деле, неодолимая, казалось, империя на гигантском пространстве, досталось от скифов, а теперь мат, все валится и падает, все гниет, не на что письмо послать; по дальнему зарубежью, считай, проехать легче, нежели по ближнему залупежью, родным было, а теперь объезжаем; еще бы не мат, мат и водка, а теперь еще наркота. Разрушили крепь, как надежные шахтовые стойки убрали из скифского п р о с т р а н с т в а две несущие, две подпирающие, словно плечами, его буквы “т” — что осталось-то? А все — подъем, наконец, подъем, один ученый гигант талдычит о макроэкономике, другой — о микро-, в то время как она давно уже у нас стала м о к р о экономикой: б р а т к о у б и й с т в е н н а я идет война!
“У нас дома есть очень большой кувшин, — начал Кирилл, и в тоне его пробилась, наконец, гордость. — Он на полу стоит. Во-от такой вот!.. Но человек в нем все равно не поместится”.
“Да не весь человек! — насмешливо, как явно старший, хмыкнул Гаврила. — Душа его. Только душа”.
“Она маленькая?” — поинтересовался Кирилл.
“У кого как”, — пробормотал я, все еще находясь в недоступном им пока измерении, в информационном поле обманутых ожиданий, вероломного предательства и еле живых надежд.
“У кого — такусенькая, — подхватил Гаврила, который в хорошие минуты понимал меня с полуслова. — А у кого...”
И я ему невольно поддакнул:
“Если богатырь — настоящий, а не липовый, то большая душа... широкая!”.