Да, “забастовки шахтеров — это шаг к гражданскому обществу”. Точнее, шаг от советского традиционного общества, а куда нас от него заведет, пока неясно (более вероятно, что к традиционному же обществу, только несравненно худшего типа, нежели советское, — диапазон традиционных обществ огромен, вплоть до людоедских племенных королевств). Но уже следующий тезис просто нелеп: “право на забастовку — такое же право, как право на труд”. Эти два права именно взаимоисключающие, они есть часть правовых систем двух несоизмеримых типов общества. Или право на труд — или право на забастовку, в этом и был фатальный выбор шахтеров. Потому-то они, идя на забастовку, уже предвидели безработицу, а еще два года назад им и в голову такое бы не пришло. Хочешь права на забастовку — бери, но не взыщи, прав члена семьи ты тогда иметь не будешь, в том числе права на труд и других типично советских прав.
Ясно, что забастовка — это метод получения от работодателя и (или) государства каких-то благ путем нанесения ущерба или этому работодателю, или всему обществу. Но получишь ли ты эту выгоду или, наоборот, потеряешь, зависит от баланса сил. Переход к такому способу достижения выгод — это необратимый отказ от принципа переговоров и поиска согласия, принятого в семье. Хотя, понятно, и в семье бывают несправедливости и конфликты. Забастовки 1990 г. были не конфликтом, а разрывом со всеми принципами жизнеустройства по типу семьи. При этом шахтеры и вообще все рабочие, поддержавшие этот разрыв, совершили ошибку, поскольку оказывать давление ни на новых собственников, ни на государство они не могут. “Собственники” получают доход не от труда рабочих, а от разворовывания ресурсов страны.
После опыта 1989—90 гг. забастовочный энтузиазм у рабочих пошел на убыль. При большом опросе (6971 человек в 1991 г. и 5856 в 1992 г.) ответили “Считаю забастовки вполне закономерным явлением” в 1991 г. 58%, а в 1992 г. — 46%. Но было уже поздно цепляться за принципы общества-семьи, главные из них самопроизвольно не восстановятся.
Преобразование системы потребностей
Второй удар был не менее тяжелым. Последние десять лет граждане России были объектом небывало мощной и форсированной программы по созданию и внедрению в общественное сознание новой системы потребностей. Как писал Маркс, “Потребности производятся точно так же, как и продукты и различные трудовые навыки”.
Создание сильнейшего стресса с помощью экономических рычагов (почти поголовное обеднение) в совокупности с мощной атакой СМИ привело к тому, что массовое сознание населения России расщеплено. Говорят даже об “искусственной шизофренизации” населения. Люди не могут сосредоточиться на простом вопросе — чего они хотят? Их запросы включают в себя взаимоисключающие вещи. В условиях обеднения усилились уравнительные архетипы, и люди хотели бы иметь солидарное общество — но так, чтобы самим лично прорваться в узкий слой победителей в конкурентной борьбе. И при этом, если удастся, не считать себя хищниками, а уважать себя как добрых патриотов.
Это — не какая-то особенная проблема России, хотя нигде она не создавалась с помощью такой мощной технологии. Начиная с середины XX века потребности стали интенсивно экспортироваться Западом в незападные страны через механизмы культуры. Разные страны по-разному и в разной степени закрывались от этого экспорта, сохраняя баланс между структурой потребностей и теми реально доступными ресурсами для их удовлетворения, которыми они располагали. Сильнейшим барьером, защищавшим местную (“реалистичную”) систему потребностей, были сословные и кастовые рамки культуры. Таким барьером, например, было закрыто крестьянство в России. Крестьянину и в голову бы не пришло купить сапоги или гармонь до того, как он накопил на лошадь и плуг, — он ходил в лаптях. Так же в середине века было защищено население Индии и в большой степени Японии. Позже защитой служил мессианизм национальной идеологии (в СССР, Японии, Китае). Были и другие защиты — у нас, например, осознание смертельной внешней угрозы, формирующей потребности “окопного быта”.