в четырех томах,
Москва, “Голос”, 1992,
т. 1, с. 106—108.
Прошло без малого два столетия, и вот вновь на подступах к Кунерсдорфу — русские войска!
Наш второй танковый батальон наступал колонной, — пишет ветеран Великой Отечественной войны, житель города Орла Павел Кириллович Гнездилов в своем документальном рассказе “Бой за Кунерсдорф”. — Последним танком в колонне двигался наш, поскольку он был изрядно покалечен в предыдущих боях. Он единственный уцелел из всего третьего взвода...
Если батальонная колонна останавливалась, то нашему танку № 628 шел по радио приказ: “Выдвинуться вперед! Осмотреть местность! И доложить!” Мы, обогнав колонну, выдвигались вперед, осматривали местность и, если по нашему танку никто ни из чего не стрелял, докладывали, что путь свободен, и становились опять в хвост колонны. Мы понимали, что наш танк обречен. Ну кому нужна боевая машина, у которой конец пушки, поврежденный осколками немецкого снаряда, был отпилен ножовкой, ствол лобового пулемета погнут миной, а в запасном стволе в казеннике застревал патрон?!
Броневые листы правой скулы корпуса танка в стыке от удара снаряда завернулись, и дыру я заткнул паклей, чтобы не дуло. Масляная система текла, и масло вместе с неотмытой кровью вдруг волной приливало в переднюю часть танка при остановке.
Самая каверзная дыра в броне была в командирской башенке, в так называемой “голубятне”, как раз у виска командира танка. Это нас немцы угостили фаустпатроном еще под Ковелем. И нашего первого командира машины и одновременно командира взвода, старшего лейтенанта Евдокимова Александра Ильича, смертельно ранило в голову.
Поэтому все новые командиры предпочитали командовать, находясь снаружи, а не внутри танка, “обзор лучше”. И предпочитали поскорее перейти на другой танк. Скорости то не включались, то включались сразу две — и танк или стоял на месте, или вместо того, чтобы ехать вперед, давал задний ход, в тыл. Поэтому у моих ног постоянно лежал молоток, а в мою обязанность входило этим молотком “помогать” механику-водителю Игорю Щипову из Павлодара включать нужную скорость. А в остальном танк и экипаж были вполне боеспособны. Да, чуть было не забыл: вместо незамерзающей жидкости, вытекшей при ремонте, водяная система танка была заправлена спирто-водяной смесью, которая регулярно экипажем разбавлялась водой. В каждом взятом нами населенном пункте, особенно в Польше, немцы обязательно оставляли нам спиртзавод на ходу и с полными баками и цистернами. И в нашем танке на боеукладке вместе с запасом снарядов стояла молочная фляга со спиртом.
Так что в случае чего, ну, сам понимаешь — чего, — вспыхнула бы наша “старушка”, как спичечка! А нам, экипажу, дай Бог успеть в таком случае выскочить из танка не слишком обгоревшими.
И вот поступил очередной приказ: “Выдвинуться вправо в пределах видимости, осмотреть местность и доложить!” — и сразу трем танкам батальона, включая, разумеется, и наш. Мы свернули с дороги и заколыхали полем. Заряжающий Иван Павлович Литвинов из-под Воронежа, сидевший на снарядах, произнес: “Наверно, мы свои снаряды эти до Берлина довезем!” И тут как раз механик-водитель крикнул: “Немцы!” И пошла работа!
“Осколочным заряжай!” — “Готово!” — “Огонь!” — трах-ба-бах!
“Осколочным заряжай!” — “Готово!” — “Огонь!” — трах-ба-бах!..
Падающие на боеукладку горячие гильзы Иван Павлович выбрасывал наружу через приоткрытый люк башни. От дыма включили вентиляторы. Я стрелял из своего пулемета, но попадал не совсем туда, куда надо, потому что видел в прицел, который мы называли “комариный глаз”, только или землю, или небо.
Поэтому Игорь Щипов орал на меня:
— Куда ты бьешь?! Люди правее! Правее!
Я заглядывал в перископ механика-водителя, видел, как “люди” в серо-зеленых мундирах разбегались по полю и прятались за копнами, и бил правее. Последовала команда: “По копнам — огонь!”
И полетели в разные стороны одна за другой копны, а вместе с ними руки-ноги-головы... Хорошо стрелял наш башнер, он же — стреляющий, он же — командир орудия Ларион Бирюков, пензяк, хотя его маленькие глазки постоянно слезились, и он вытирал их всегда чистым носовым платком. Это про таких ребят, как Ларион Бирюков и Игорь Щипов, говорилось в танкистской байке: “Если в экипаже башнер — что надо, то весь экипаж — с орденами! А если еще и механик-водитель — что надо, то экипаж к тому же вполне может остаться в живых!”
Слава Богу... и этим ребятам, весь наш экипаж окончил войну при орденах и живыми! Но... Последовала команда: “Немцы пушку разворачивают! Дави ее!”
На пределе взвыл мотор. Наша “старушка” полетела как на крыльях! И вдруг вздыбилась, что-то под нею хряснуло, и танк шлепнулся — как только рессоры выдержали?! — и закачался.
И тут я почувствовал, как на меня кто-то сзади навалился и чем-то хлещет мне за шиворот. В голове мелькнуло: “Наверно, Иван Палыча ранило, он упал на меня и поливает своей кровью...” Оглянулся: Бог мой! На меня навалилась фляга со спиртом, крышка ее приоткрылась, и спирт плещется мне за воротник комбинезона! То есть от малейшей искры я вполне могу мгновенно превратиться в факел!
В ярости я оттолкнул от себя флягу прямо под ноги Иван Павловича, а он схватил флягу и, как пустую гильзу, выбросил в люк!.. Выбросил, сел на боеукладку и схватился за голову: “Что же я, старый дурень, наделал?!”
Между тем наш танк уже входил в Кунерсдорф. Из крайнего дома кто-то показался и спрятался (как потом выяснилось, это старуха немка корректировала огонь фаустника). Я, по приказу, обстрелял “объект” трассирующими, и мы проскочили мимо этого подозрительного дома, а шедшая за нами “тридцатьчетверка” была подожжена фаустпатроном и сгорела.
Вскоре поступил новый приказ: “Выдвинуться вперед! На выходе из деревни оседлать дорогу на Франкфурт и стать в засаду!”
— Хоть бы покормили гостей дорогих, — ворчит Иван Павлович на новое начальство, а мы уже спускаемся по наклонной улице к указанному в приказе месту. На выходе из поселка наш танк свернул влево, на пригорок, а второй танк свернул с дороги вправо, в низинку, и замаскировался в редком садике. Мы свою боевую машину развернули и задом загнали во двор между двумя кирпичными сараями, закрыли воротца из штакетника, навесили на ствол пушки маскировку...
Вскоре из Франкфурта показалась колонна немецких танков. Мы насчитали одиннадцать штук. Были среди них и “тигры”, и “фердинанды”, и “пантеры”. Мы заняли свои места, а командир только заглянул в машину и предупредил о том, что он будет снаружи. Снаружи — так снаружи, это его дело. Ему видней. Пушку зарядили осколочно-фугасным снарядом...
Немецкая колонна остановилась и стала обстреливать основные силы нашего батальона, а одна “пантера” развернулась против наших двух танков. Она выстрелила из своей пушки почти одновременно с выстрелом второго нашего танка. Огненная трасса уперлась в лобовую броню “пантеры” и рикошетом пошла вверх, а трасса из пушки “пантеры” уперлась во второй наш танк, и он задымил.
Из машины стали выскакивать наши воины, тушить одежду друг на друге и, помогая раненым, побежали к нашему танку. Мы не стреляли, ждали приказа. Текли длинные-предлинные мгновения, а приказа не было. “Пантера” взяла “на мушку” наш танк и тоже не стреляла, ожидая, видимо, нашего выстрела.
— Под самый обрез башни навел! — оповестил весь экипаж Ларион. Это означало, что мы своим снарядом вполне сможем сковырнуть башню “пантеры”.
— Что ж не стреляешь? — спросил кто-то.
— Без приказа?! — ответил Ларион вопросом.
Сколько раз потом я клял себя за то, что не взял руководство на себя и не приказал: “Огонь!” Расправившись с “пантерой”, мы вполне могли бы “пощелкать” и все остальные немецкие танки, подставившие нам свои борта...
Конечно, и нам бы досталось... Но ведь кто не рискует, тот...
А мгновения текли. И вот уже драма стала превращаться в комедию, и послышался тихий, как звук серебряного колокольчика, смешок Лариона, который на солдатском жаргоне означал: “пора рвать когти”. Налетели “мессеры”, танковый десант немцев стал окружать нашу машину...