Это была первая в моей жизни книжка, прочитанная самостоятельно. Я ее одолел с пятого на десятое под звонкие ребяческие одобрения, чем очень угодил старшему брату Юрику и всему обществу. Да, это был довольно знаменательный день! Помню, как роем шумели ребята из третьего и четвертого классов вокруг. Распирало меня от довольства собой, брат гордился, наверное, еще усерднее. Эта первая в жизни большая перемена запомнилась навсегда, тем более что на ней произошло еще кое-что. Меня удивило и потрясло, что ученик третьего класса, мой сосед по дому Васька Дворцов, сидел за партой и ревел в голос. Почему он так горько плакал, словно девчонка, пришедшая откуда-то? Когда появился учитель Николай Ефимович, Васька заревел еще шибче... Отчего он ревел? А оттого, что кто-то отобрал у него “деву”. Что это была за дева? Помню ясно, она и сейчас стоит у меня в глазах. На двойном листе из чистой в линейку тетради цветными карандашами был нарисован портрет “красавицы” с волосами, спадающими до плеч. Кто создавал такую пышноволосую, не знаю, видимо, кто-то из ребят. Красавица переходила из рук в руки. Вот мой тезка Дворцов и пострадал — отняли.
Звонок с окончанием большой перемены и приход учителя отвлекли всех от этого события.
Так начиналось мое затянувшееся просвещение. На следующий год мне суждено было стать “первышом”. Всю зиму и весну я ждал: скорей бы лето да осень — и школа. Сколько еще? Но лето отодвинуло в сторону все на свете, даже школу.
(Продолжение следует)
Михаил ЛОБАНОВ • На передовой (Опыт духовной автобиографии) (Наш современник N2 2002)
МИХАИЛ ЛОБАНОВ
НА ПЕРЕДОВОЙ
(Опыт духовной автобиографии*)
От автора
Известно, что всяким общественным потрясениям предшествуют процессы духовные. И потрясшая Россию “перестройка-революция” имела свою предысторию в событиях и идейной борьбе последних десятилетий. Волею обстоятельств в середине 60-х годов я оказался, как когда-то в войну стрелком, на переднем крае в противостоянии сил патриотических и космополитических. И, как на фронте, испытал на себе то, что бывает именно на передовой, только с учетом большей коварности идеологического врага. И поэтому мне кажется, что свой “опыт автобиографии” я могу считать не записками стороннего наблюдателя, а документом моего самосознания, духовного пути на сломе идеологии, самой истории России.
Автор выдающихся воспоминаний “Поэзия. Судьба. Россия” Станислав Куняев призвал русских писателей, в том числе и меня, писать мемуарные книги, чтобы будущий читатель по ним мог судить о нашем времени. Куняевские мемуары стали стимулом для написания моей книги, хотя записки мои не претендуют на полноту мемуаров, а носят преимущественно автобиографический характер. Хочется поблагодарить А. Проханова, В. Бондаренко за то, что они не раз понукали меня к сему предприятию.
Буду рад, если мои автобиографические записки внесут какой-то новый штрих в летопись русского сопротивления.
Глава I
Почва
Обрывки родословной. Отец. “Муки бабушкины”. Семья Конкиных по матери — как символ тридцатых годов с их широко открытыми дорогами для крестьянских детей. Впечатления детства, связанные с малодарьинским домом. Мое открытие Есенина на чердаке дома. Замужество матери после смерти отца. В новой многодетной семье Агаповых. 1938-й — год судебного процесса над троцкистами-бухаринцами и путевка в Артек. Мои довоенные рассказики в райгазете “Колхозная постройка”. Мое участие в боях на Курской дуге. Ранение 9 августа 1943 года. Спустя сорок с лишним лет после ранения на бывшем КП (командном пункте) Рокоссовского. Мать в моей жизни. Материнская речь как подлинность выражения человеческих чувств. История моего почвенничества под обаянием народного характера. Перевороты в моей духовной жизни. Ценное для меня признание поэта Алексея Прасолова. Первое причастие
* * *
В любой исповеди, как бы она ни была глубока и отважна, всегда неизбежна в той или иной мере фальшь — из одного уже того, что “человек есть ложь” (ап. Павел). В романе Достоевского “Идиот” в одной веселой компании разыгрывается “пети-же”, когда каждый из присутствующих должен рассказать о самом дурном поступке в своей жизни. Первым начинает рассказ Фердыщенко и когда заканчивает, то поражается “общим, слишком неприятным впечатлением от его рассказа”. Выслушав рассказы других, Фердыщенко кричит, что его “надули”, возмущается тем, что другие не так откровенны, как он, что они даже в дурном выставляют себя с “благородной стороны”. “А вам кто велел дела не понимать? Вот и учитесь у умных людей”, — наставляет его соседка.
Но ныне исповедь, даже и с обнажением онтологических глубин личности, бездны неподвластного ей зла, — мало что может сказать современнику. У каждого свой опыт, свои и “вечные вопросы”, с которыми ему самому и справляться. Может быть, внятнее для других то в каждом из нас, что лежит как бы на поверхности бытия, но где зримо прочерчен наш путь. Умнейший и благороднейший человек в русской литературе ХVIII века Денис Иванович Фонвизин писал в своем предсмертном автобиографическом сочинении “Чистосердечное признание в делах моих и размышлениях”: “Идти прямою дорогою выгоднее, нежели лукавыми стезями”. Он призывал “избирать во всем прямой путь”, видя в этом залог “привязанности к истине”.
В шестидесятых-семидесятых годах я был под сильным влиянием почвенничества, под обаянием народного характера. В нем именно, а не в обструганных цивилизацией интеллектуалах виделась мне самобытность нравственная, эстетическая, та жизненная сила, которая питает и саму культуру. Здесь были разные причины — общие, социально-исторические, и частные, личные. Общие — это то, что уходила безвозвратно в прошлое, в историю тысячелетняя крестьянская Россия с ее духовными сокровищами, величайшим богатством народного опыта, колоритных человеческих типов, оставляя, казалось, слабый, рассеянный свет в новых поколениях. И это уходящее воспринималось с особой обостренностью, открывался в нем фундаментальный смысл вещей.
И причины личные: вообще-то у меня в жизни не было никакой бытовой почвы, всегдашней занозой в моей душе было то, что не сохранилось ни одной фотографии отца, как и деда по отцу, рано умершего и не оставившего почти никаких следов в моей детской памяти. О деде по отцу я кое-что знал по рассказам мамы (он с гордостью называл себя человеком “коммерческим”): как сгорело у него мелкое ватное заведение на реке Пра, но, к стыду, даже не знал до последнего времени его отчества — Иванович, только имя — Александр, пока двоюродная моя сестра по отцу Настасья Тихоновна не показала мне составленную ею нашу родословную. И явствует из той родословной, что дед мой был сирота, воспитывался у богатого дяди. И снова для меня темнота, уже полная, полнейший мрак за чертой дедова сиротства. Ужасно!
Но вот совсем недавно получил я из города Кирова от своей другой двоюродной сестры по отцу Евдокии Тихоновны письмо, в котором она в ответ на мою просьбу рассказать, что она знает, что помнит о моем отце и нашей бабушке Марии, сообщила драгоценные для меня подробности.
“Я не могу рассказать всего, что тебя интересует, о бабушке рассказала бы много, а о дяде Пете очень мало. Я хорошо его помню, был он высокий, красивый и очень добрый. Однажды он привез нам полное ведро ягод голубики, я была еще небольшая, и все удивлялись, как можно набрать столько ягод. Его любил наш папа, он тогда часто приезжал к нам, его приезд был праздником для нас. Мне было лет 13—14. Я ходила учиться шить к одной портнихе в Клепики, а жила у бабушки, примерно 3—4 недели, зимой, тебе было годика три, дядя Петя был уже больной, видимо, его парализовало, когда он сидел за обедом, правая рука у него дрожала, и суп из ложки выливался... Помню, бабушка очень плакала, она была уже старенькая”.