В шестидесятых-семидесятых годах я был под сильным влиянием почвенничества, под обаянием народного характера. В нем именно, а не в обструганных цивилизацией интеллектуалах виделась мне самобытность нравственная, эстетическая, та жизненная сила, которая питает и саму культуру. Здесь были разные причины — общие, социально-исторические, и частные, личные. Общие — это то, что уходила безвозвратно в прошлое, в историю тысячелетняя крестьянская Россия с ее духовными сокровищами, величайшим богатством народного опыта, колоритных человеческих типов, оставляя, казалось, слабый, рассеянный свет в новых поколениях. И это уходящее воспринималось с особой обостренностью, открывался в нем фундаментальный смысл вещей.
И причины личные: вообще-то у меня в жизни не было никакой бытовой почвы, всегдашней занозой в моей душе было то, что не сохранилось ни одной фотографии отца, как и деда по отцу, рано умершего и не оставившего почти никаких следов в моей детской памяти. О деде по отцу я кое-что знал по рассказам мамы (он с гордостью называл себя человеком “коммерческим”): как сгорело у него мелкое ватное заведение на реке Пра, но, к стыду, даже не знал до последнего времени его отчества — Иванович, только имя — Александр, пока двоюродная моя сестра по отцу Настасья Тихоновна не показала мне составленную ею нашу родословную. И явствует из той родословной, что дед мой был сирота, воспитывался у богатого дяди. И снова для меня темнота, уже полная, полнейший мрак за чертой дедова сиротства. Ужасно!
Но вот совсем недавно получил я из города Кирова от своей другой двоюродной сестры по отцу Евдокии Тихоновны письмо, в котором она в ответ на мою просьбу рассказать, что она знает, что помнит о моем отце и нашей бабушке Марии, сообщила драгоценные для меня подробности.
“Я не могу рассказать всего, что тебя интересует, о бабушке рассказала бы много, а о дяде Пете очень мало. Я хорошо его помню, был он высокий, красивый и очень добрый. Однажды он привез нам полное ведро ягод голубики, я была еще небольшая, и все удивлялись, как можно набрать столько ягод. Его любил наш папа, он тогда часто приезжал к нам, его приезд был праздником для нас. Мне было лет 13—14. Я ходила учиться шить к одной портнихе в Клепики, а жила у бабушки, примерно 3—4 недели, зимой, тебе было годика три, дядя Петя был уже больной, видимо, его парализовало, когда он сидел за обедом, правая рука у него дрожала, и суп из ложки выливался... Помню, бабушка очень плакала, она была уже старенькая”.
И, видимо, чтобы как-то скрасить мое беспамятство об отце, моя добрая сестрица в простоте сердечной (ах, как поздно я узнал ее!) так утешила меня: “Миша, ты пишешь, что у тебя нет фотографии отца, она у тебя есть. Это ты сам, ты очень походишь на дядю Петю, посмотрись в зеркало, увидишь его”. Увы, когда-то, возможно, и могло быть такое чудо. Время, время...
Евдокия Тихоновна писала о бабушке Марии Тимофеевне: “Родом она из богатой семьи, у ее отца были луга, леса, земля (наверное, помещиком назывался). Мать у нее умерла рано, остались сиротами пятеро сестер, все они вышли замуж тоже за богатых, троих из них я знала. Бабушка наша из сестер самая несчастная... Дедушка Александр Иванович был по характеру нехороший, воспитывался он у дяди. Бабушка рассказывала, что дом построил ему дядя, и они начинали жить богато. У них была небольшая ватная фабрика, она сгорела... Вскоре дедушка заболел, умер, у бабушки осталось пятеро детей малолетних: Митя, Вера, моя мама, Вася и дядя Петя. Начались муки бабушкины. Осталась она без гроша к существованию. В хозяйстве были лошадь, корова, овца и свиноматка...
Началась коллективизация, лошадь в общее пользование взяли. У бабушки был большой двор, и ей пригнали стадо колхозных овец, за которым она должна была ухаживать. Летом проще, а зимой надо было носить воду с колодца, греть ее в печи, чтобы поить овец”.
Бабушку Марию помню по редким своим посещениям ее дома, последний раз я был у нее где-то в конце сороковых годов, перед окончанием МГУ. Сидела она в своем углу, при входе в избу направо, смотрела на меня пристально, может быть, вспоминала моего отца — своего сына, показала мне старое добротное пальто, тяжелое, с массивной медной вешалкой, я подумал — не дедовское ли, и обиделась старушка, когда я отказался взять его. Умерла она в 1952 году, когда я жил в Ростове-на-Дону.
Еще при жизни моего отца мать вместе с нами, двумя малолетками (брат мой Митя был на два года младше меня), перешла жить в дом своей матери в деревне Малое Дарьино того же Спас-Клепиковского района. Семья была большая — шестеро сыновей, трое дочерей (считая мою мать). В одной половине избы было три отгороженных комнаты, где жили старшие сыновья с семьями, бабушка с дедом. В другой половине ютилась бабушка Марья (мать моего деда Анисима Конкина). Младшие из Конкиных и мы, двое Лобановых с матерью, ночевали где попало: на печке, на полу, летом — в сенях под пологом, на сеновале.