А ну-тка, Анютка-молодка,
Ответствуй, где спрятана водка.
Стаканчик, другой поднеси...
Когда я ему говорил, что его звезда взошла где-то между Тряпкиным и Рубцовым, он улыбался, как дитя:
— Ты это серьезно?
— Серьезней и быть не может, а точней время скажет.
Он заведовал отделом поэзии в журнале “Наш современник”. Бывало, зайду к нему в кабинет и спрашиваю:
— Как ты думаешь, прорвемся мы в третье тысячелетие?
Он не мерил тысячелетиями, но отвечал решительно:
— Прорвемся!
И, прищурив глаз, долго глядел в несуществующую точку.
Предчувствовал ли он свою смерть? Кто знает... Но однажды в нем проснулся древний охотник на крупного зверя, и он затеял опасную игру со смертью в стихотворении “Окно для шагов”. Во всяком случае, он сделал первый ход. Но второй ход был не его... И тут не рубцовское совпадение: “Я умру в крещенские морозы...” и даже не рубцовская безысходность: “Сам ехал бы и правил, да мне дороги нет...” Тут воля и свободный выбор.
Но Касмынин не прорвался в XXI век. В нем, внешне здоровом, цветущем, поселилась коварная болезнь, которая до поры до времени никак себя не проявляла, а потом, когда он почувствовал что-то неладное и обратился к врачу, было уже поздно! Его жизнь стремительно угасала. Он успел только спасти свою душу: крестился и исповедался духовному лицу. Что это была за исповедь — останется тайной. Но мы можем догадаться по его стихам, где все открыто и дышит прямодушием и совестью.
Его похоронили в ясный сентябрьский день на подмосковском кладбище, в белом чистом песке, рядом с сосновым бором. Даты его жизни 1948—1997. Над его могилой много неба и воздуха, как и в его стихах о березе над обрывом.
Но не весь он умер. Своей лучшей частью — стихами он остался на земле и в этом смысле прорвался в новый век. Насколько его стихи жизнеспособны, покажет только время, но, надеюсь, многие годы им обеспечены. Иначе и быть не может. Иначе плохо будет младому незнакомому племени без касмынинской совести.
ГЕННАДИЙ КАСМЫНИН
ГНЕЗДО ПЕРЕПЕЛКИ
Не слыхать перепелок во ржи,
Только спутник проносится, тикая,
И деревня стоит у межи
Обреченная, темная, тихая.
Это все отболело давно,
Это месте зовется Горелое,
Даже кладбище здесь сожжено,
Плешь осталась песчаная, белая.
Поднялась высоко лебеда,
Мы из лучшего в худшее сосланы,
То протаем весной изо льда,
То костями желтеем под соснами.
Не прощу я, пока не умру,
Не забуду, пока не забудется,
Как свалилась ничком на юру
Догнивать у колодезя улица.
Лет полсотни пройдет или сто,
Вы и мертвые вспомните, сволочи,
Деревеньку свою, гнездо
Разоренное, перепелочье.
ОКНО ДЛЯ ШАГОВ
Отчаянье бывало окончательным,
Когда хотелось выйти из окна,
Отчаянье бывало замечательным
И превращалось в рюмочку вина.
Отчаянья тогда как не бывало,
И наступала слабая печаль,
Она меня уже не добивала,
И я ее почти не замечал.
Сменялись настроения, как омуты
Сменяет быстролетный перекат,
И вот уже я выходил из комнаты
И падал на завалы баррикад.
Под тряпкой, обгорелой и простреленной,
Лежал я возле дома богача,
Ковровою дорожкою постеленный
Под будущие ножки Ильича.
Моя рука сжимала вороненое
И бьющее в Историю ружье!
Не вышло, не случилось... О вранье мое,
И все-таки не ваше, а мое!
Да мало ли в какие после черного
Отчаянья входил я времена,
И яблока хотелось мне моченого,
И тюри с квасом или толокна.
Живу теперь на грани обретения
Всего того, что так хотелось мне,
И не могу переступить растение
В открытом настежь для шагов окне.
БЕРЕЗА
Было так: я дошел до обрыва,
Ровно шаг оставался, никак,
Тут и встретилось дивное диво
Всё в веснушках, лучах, мотыльках.