Разумеется, я подобного ему не сказал. Но мне показалось, что он сразу замкнулся, чутко и остро уловив мои недосказанности. Мог ли я поступить иначе? Не знаю, не знаю…
…И вот прошло уже более шести лет, как его нет с нами. Кто-то (их число мизерно, увы) возвышает его “Пирамиду”, как я когда-то, “bis Himmel”; иные не без оснований подходят к роману остро критически — в частности, полагая преувеличенными и спорными трактовки Леоновым сталинских репрессий и личности самого И. В. Сталина. Однако даже в среде “высоколобой”, рафинированной интеллигенции чаще всего услышишь извинительное: “Очень, очень трудно читается…” А некоторые, прошедшие уже чубайсову “школу наглости”, отвечают и того хлеще: “Немыслимая тягомотина!” Один остряк с недоверием поглядел на меня и произнес: “Неужели всю одолел? Сочувствую, старик. Ведь “Пирамида”, как труды Гегеля,- лучшее средство для приобретения головной боли”. Грамотный, однако…
Ничуть не преувеличиваемая ни хулителями, ни почитателями Леонова сложность, трудная “усвояемость” его прозы есть сущностная ее характеристика. Леонид Максимович с самого начала своей литературной деятельности питал брезгливое отвращение к “литературе лишь фабульной”, а тем более к “злободневной пене”, или, по-нынешнему, к конъюнктурщине и всяческим литературным модам. В письме В. Г. Рябову 1 июля 1933 года (за 60 лет до своей кончины!) он писал: “Очень мало вдумчивых читателей. Я не в обиде. Судя по письмам, они все-таки есть, и это дает частичное удовлетворение автору. Остальные подтянутся со временем”. Необычайно важные слова!
Ориентация на в д у м ч и в о г о, а значит, заведомо подготовленного, серьезного, ищущего читателя отражалась и в его отношении к тиражам своих книг. Помню, лет этак двадцать тому назад он говорил тогдашнему директору Худлита Валентину Осипову: “Читатель должен искать хорошую книгу, гоняться за ней, а не просто брать готовенькую с прилавка, когда ему вздумается. Никаких 100 тысяч, Валентин Осипович,- в крайнем случае, согласен на 20”. Замечу при этом, что речь шла о тираже романа “Вор” в эпоху, когда
книги (тем более такого класса!) издавались многими сотнями тысяч экземпляров.Но вернусь к “Пирамиде”. Ее насыщенность научно-философской терминологией, историческими фактами столь велика, что если бы весь этот малоизвестный рядовому читателю пласт знаний объяснять в сносках — “Пирамида” была бы, наверное, вдвое “выше”. Как-то я заикнулся об этом, удрученный собственной необразованностью. Ответ был краток и резок: “Тот, кого я сумел увлечь, сам пороется в словарях. Заодно и образуется”. Помолчал, потер сухие руки и уже задиристо заявил: “Загадал я ребус человечеству своей “Пирамидой”!
Вот, кстати, тот эпизод в нашей работе над “Трубой”, когда я взмолился о сносках. Беседа Шатаницкого с Никанором происходит в библиотеке, сплошь состоящей из раритетов — “драгоценных фолиантов”, “инкунабул”, “палимпсестов эсхатологического откровенья”, рукописей классиков научного оккультизма и т. д. А ведь в одном из вариантов речь шла еще и о том, что все эти книжные чудеса были написаны не только до изобретения бумаги, но и
Из латыни остались в этом абзаце лишь vulgus profanum. И, разумеется, без всякой сноски.Читателям “Нашего современника”, приходившим покупать “Пирамиду” (их было немного — из тех, кого влечет не “злободневная пена”, а мудрость), я говорил: “Читать Леонова надо неспешно, “мелкими глотками”, как пьют драгоценное вино, которому, по словам Цветаевой, “приходит свой черед”.
Верю: придут другие времена, и другие люди в новой, воспрянувшей от либеральной одури России вскроют “черный ящик” великого леоновского романа, прочтут внимательным терпеливым взором “б е д о г р а ф и ю” своего Отечества, разберутся в сомнениях и пророчествах последнего корифея русской литературы ХХ века, Эдипа славной и трагической советской эпохи.
* * *
Мы почти не говорили с ним о Сталине. Эти главы (как, впрочем, и весь основной массив “Пирамиды”) были отредактированы и доведены до печати Ольгой Александровной Овчаренко. Я преклоняюсь перед редакторским, гражданским и нравственным подвигом этой образованнейшей женщины: поднять т а к о е! Выдюжить в работе с т а к и м автором! Как говорится, нет слов…
Леонид Максимович все-таки однажды рассказал мне о своей встрече со Сталиным на квартире у М. Горького, о тех “инфернальных” сорока секундах, когда Иосиф Виссарионович молча смотрел ему в глаза, очевидно, решая: быть или не быть “попутчику” Леонову. Писатель не отвел взгляда, но на всю жизнь запомнил “тигрово-полосатые глаза” вождя, в которых была бездна… Не тогда ли з а
т а и л с я Леонов (на целых полвека)? Не тогда ли усомнился в гуманистическом пафосе социалистического строительства, которым и сам был охвачен в 20-30-е годы?