“Надо взяться”, — говорил он.
И ничего не писал. Скупал книги, слушал радио, торчал у телевизора, на следующий день в конторе сочно и толково комментировал и ехидно повторял рулады “проходимцев демократии” и… ничего не писал.
……………………………………………………………………………………………………..
— Ну напиши, — умолял я тоже не раз по телефону московского златоуста, дамского угодника, застольного гостя, — напиши про встречи. И того ты знал, и с тем часто обедал, а с тем рядом жил, тот тебе письма писал. А парижская переписка? Напиши-и. Ну напиши, как у тебя книги воровали эмигрантские. Первую строчку дарю: “Как много у меня пропало чудесных редких книг!”. А что говорил Твардовский на последнем заседании редсовета по случаю выхода 9-го тома Бунина? Уже не помнишь? Да ещё недавно, ну, лет десять назад, ты цитировал Твардовского: эх, запишу как-нибудь. Дай мне слово, что напишешь, а мы в журнале напечатаем. Договорились? А дочь Куприна, а Л. Любимов… А в Париже ты заходил к сестре Иоанна Сан-Францисского — З. Шаховской, ну я тебя прошу, ну напиши, что ли!
— Я уже начал писать. — И ничего не пишет.
— Напиши побольше про бабушку свою двоеданку, — прошу в гостинице в Москве своего сибирского друга, — про деревню, но с вековой колокольни, про то, как сибиряки жили, никто ж ничего не знает… Леса, снега, холод, одиночество, “лёгкий бег саней…”. Ну, сам знаешь! Буду первым благодарным читателем и дам тебе Таманскую премию (ещё не учреждали). Ты с матушкой сидишь в деревенском доме своём, с Люсей, и спрашиваешь о чём-то. Это начало.
— Да деревня умирает… Уже казах стоит на въезде (ты видел) и требует плату за переправу по мосту.
Много ли писателей, которых я попросил бы написать о том, что мне было бы интересно узнать от них? Да нет! Немного.
Март. Москвичам (писателям) не понять, с какой тоскою (и даже ноющей болью) выходит бывалый провинциальный литератор (старый член Союза) из метро “Парк культуры”, касается плечом узорчатой церкви в Хамовниках, почти здоровается с ней как с родной, надолго им оставленной, переходит широкую дорогу и левой стороной, мимо знакомых, переменивших профиль магазинов идёт, с каждым шагом всё тучнее наполняемый воспоминаниями, к дворянскому особняку с колоннами, куда с Софийской набережной перевёз Союз писателей России Л. С. Соболев и через недолгий срок передал его С. В. Михалкову. Грусть моя, чувство какой-то потери, сознание невозвратимости былого (проклятого теми, кто ещё недавно его восхвалял) ничуть, наверно, не уступают прощальному настроению господ и достойных русских людей после переворота 17-го и “гражданской войны”. “В гостиницах “Россия” и “Москва” бесплатно жили, за соцреализм свой благами пользовались, Виктор Иванович, — писал мне и кричал при встрече неплохой журналист-москвич. — Тоскуете по совковой жизни?”. Да не бесплатные гостиницы я вспоминаю с благодарностью (хотя благодарю, конечно, и за это); вспоминаю я стройную жизнь, хлебосольный мир литературы, муравейное товарищество, встречи с дальними собратьями. Всё кончилось.
……………………………………………………………………………………………………………
Март. Сейчас мода не нумеровать тома, а выпускать под заголовками. И вот череда томов Ю. Нагибина. Нету таких же томов Ф. Абрамова, В. Белова, Евг. Носова. Нагибин — насквозь книжный, мертвый писатель, а к концу жизни ещё и похабный. Всё время возбуждают громкие разговоры о ксенофобии, шовинизме, между тем именно в книжных магазинах чувствуешь острее, как программно, до минимума, сведены издания национальной русской литературы. И. Бродского, С. Довлатова, американца Ирвина Шоу и перепечатывают в разных вариациях, насильно расталкивают по всем городам. Русское на своей земле терпит крах. Когда входишь в Москве в магазины православные, Русь снова открывается перед тобой. Русь, Русь! Родина, заветная, дыхание чувствуешь тотчас. И зайди на Мясницкой в “Глобус”, на Арбате в Дом книги — ощущение космополиса, чертовщины. И хватают, хватают мемуары Билла Клинтона, биографии Маргарет Тэтчер, Черчилля и проч. А русского мало, и оно скорбно лежит. У кого денег нет, а кто уже и перестал быть русским.
И сказали мне издатели “Современника”, что книги В. Солоухина, Е. Носова. Ф. Абрамова московские крупные магазины не берут.
Неужели Улицкая, Устинова выше?
Все полки забиты их упражнениями.
Евреи берегут друг друга.
…Все эти мои записи — тошное свидетельство того, в каком болоте я бултыхался, чему сопротивлялся и как мало было у меня здесь уголков, где бы я отводил душу. Гораздо беспечнее, забывчивее покоилась бы душа моя в Новосибирске, во Пскове… В Москву я рвался переменить настроение, насытиться умными беседами, отлучиться от самого себя, заунывного провинциала…
Каждый раз, когда я, перебирая на полках книги, наткнусь на том Л. Н. Толстого с повестью “Два гусара”, непременно раскрою ту страницу с заголовком, пробегу глазами хоть несколько строк, полистаю дальше, а чаще всего отложу томик и в этот же день снова примусь наслаждаться этой непризнанной критиками и историками литературы повестью молодого Льва. Произведение искусства! Простое, изящное, игривое. Да греет душу ещё то, что первая часть — о пушкинском времени; и вся-то вещица какая-то пушкинская, лёгкая, непосредственная. Не надо слишком мудрить, полнее надо вдыхать жизнь, писать без натуги. Написал это, поднялся и разыскал на полке том 1927 года, изданный в Риге русскими эмигрантами; купил в Риге в букинистическом магазине за 1 рубль 50 копеек в 1971 году, когда ездил в Дубулты в Дом творчества. Орфография старая, царского времени. Любили больше всего ездить в Прибалтику писатели, которые потом пошли за Ельциным; они ждали этого дня сокрушения государственных основ. Ну, это не касается, слава Богу, “Двух гусаров”. Было это при великом государе Николае Павловиче I.
Ноябрь. На фоне легкомысленного, можно сказать, пустого рассказа А. Н. Толстого “Катенька” каким мёртвым стилистом показался И. А. Бунин в рассказе “Заря всю ночь”. Эти рассказы помещены в одном сборнике, и соседство это не на руку Бунину. Вдруг согласишься с теми, кто утверждает, что у Бунина “слишком много литературы”.
Декабрь. “Сибирь вам полностью заменила Кубань, хотелось бы уже почитать о Сибири”, — написала мне одна женщина. Что ж… святая правда: на бумаге я позабыл Сибирь, хотя всегда вспоминаю её и тоскую по первому дому. Не проходит дня, чтобы я не мелькнул мысленно по своей улице Озерной. Мешают мне нервотрёпки из-за журнала “РК”. О Кривощёкове надо писать поэму в прозе. Только. Но способен ли я? Всегда мне говорили, что я пишу стихи, хотя это проза. Чтобы написать о нашей окраине, нужно почувствовать мелодию. Без неё и приниматься не стоит. “Увидеть Париж и умереть”. Мне уже не до Парижа. Навестить матушкину деревню под Бутурлиновкой, дописать “Когда же мы встретимся?”, “Одинокие вечера в Пересыпи” — и хватит.
В 1957 году зачем-то запрашивал адреса Паустовского, М. Куприной-Иорданской, Н. Д. Телешова, М. П. Чеховой, Е. А. и А. А. Есениных, П. Чагина, Е. П. Пешковой. Странная, наивная младенческая наглость. Ещё более странно, что журналы и всякие прочие культурные ведомства отвечали совершенно неизвестному человеку, быть может, вору и бандиту, графоману. Дико теперь читать в блокноте: “Связаться с К. Паустовским”. Слово-то какое: связаться! Уж никого нет на свете. Сестра Есенина Александра Александровна жила на Хорошёвском шоссе, дом 29, кв. 14. Там, на этом шоссе, в издательстве “Современник” переиздали недавно “Наш маленький Париж”, и я по этой улице шёл пешком от метро “Беговая”. А вот адрес К. Г. Паустовского: Котельническая набережная, 1/15, кор. “В”, кв. 83. В самом деле, какие наивные времена! Сколько детского в душе! Вспоминается, как читал книги, как всему верил. Умер бы от счастья, если бы увидел сестру Есенина. А через 10 лет сидел в квартире Екатерины Александровны, разговаривал и после этого ничего не записал (две строчки какие-то). Отчего так? Этот листочек в блокноте, строчки с адресами… запечатлели меня навеки… для меня же, удручённого жизнью и запатентованного званиями и наградами… запечатлели одинокую сиротливую душу мою в первые годы жизни на юге. Хотел бы очутиться таким же неискушённым и… всё-всё записать, каждую почти минуту. Ещё записывал: “Торжок, Калининская область, могила А. П. Керн”. Всё было далеко и недоступно. Какое это было счастье — всё открывать впервые и заранее благодарить Бога, если он пошлёт тебе то-то и то-то.