Справа от дороги реактивные установки прикрывала одинокая зенитка. Наводчик лихорадочно крутил маховики, поворачивая ствол орудия и пытаясь поймать в прицел немецкие самолёты. Он фактически был открыт и беззащитен. Ему оставалось только верить в удачу. “Фоккеры” заходили один за другим. Их главной целью были “катюши”. “Фоккеры” проносились над нами очень низко, пожалуй, метрах в десяти над землей. Через фонарь кабины были хорошо видны силуэты пилотов в шлемах с очками.
В этот момент наводчику зенитки удалось сбить “фоккер”! Самолёт резко клюнул носом и вонзился в землю. Глухой взрыв и… пламя охватило машину. “Одним меньше. Молодец!” — отметил я про себя.
Мы двинулись дальше. Километрах в пятнадцати от переправы мы подобрали голосовавшего лейтенанта-артиллериста. Лейтенант был ранен осколком снаряда уже на излете. Осколок — искорёженный, с острыми краями кусок металла, — прорвав его шинель и гимнастёрку, вонзился в тело и торчал наружу сантиметров на пять. Лейтенант ещё не отошёл от боя. Посыпались вопросы:
— Почему отступаем?!
— У них танки. Прут и прут… а второй линии обороны нету…
В тот день нашей авиации не было совсем. По крайней мере, на пути движения нашей отступающей автоколонны не попался ни один наш самолёт. А очень важно было прикрыть артиллеристов — единственную тогда силу, способную ослабить удар немецкого танкового тарана. И вот память снова и снова возвращает меня в те дни. Память тревожит меня, ноет, как застарелая рана. Я вспоминаю ребят из расчёта “катюш” и того безымянного наводчика зенитки. Удалось ли им остаться в живых в те тяжкие дни, когда на них одних надвигалась невиданная немецкая танковая мощь? Наверно, они могли бы спастись, покинуть на своих машинах позицию. Но тогда немецкие танки прорвались бы к переправе через Дунай, а на переправе скопилось огромное количество наших раненых, беженцев, машин, повозок. Погибли бы тысячи и тысячи людей. Но артиллеристы не ушли. Их мужество и стойкость навечно останутся в памяти сердца.
Для меня события тех дней закончились благополучно. Рана оказалась легкой. Я вскоре снова вернулся в строй. Немецкое контрнаступление было остановлено, и войска 3-го Украинского фронта перешли в ответное наступление. Весну мы встречали уже в Австрии, в предгорьях Альп, где нас и застала Победа. Многое еще можно было бы рассказать о войне, но… как закрою глаза, так встает в памяти всегда одно и то же воспоминание. Это — огненные трассы “эрэсов”, улетающие вдаль по врагу, одинокая зенитка за дорогой, прикрывающая артиллеристов-ракетчиков, разрывы бомб с налетающих “фоккеров” и страшный, неумолимый гул надвигающейся немецкой танковой армады.
Я никогда не писал стихов. Но вот…
…“Катюши” парой за дорогой,
“Эрэсов” огненный полёт.
На вас надежда, как на Бога,
Ребята, боевой расчёт.
Одна зенитка в чистом поле,
“Катюшам” есть приказ: прикрыть!
Тут ничего не скажешь боле,
Лишь вспомнишь, пока будешь жить:
Опять заходят, круг за кругом,
За “фоккерами” “фоккера”.
Надежда только друг на друга,
Нам продержаться до утра…
Мозаика войны
Валентин НИКОЛАЕВ Дом на Смоленской дороге
Светлой памяти моей матери Пелагеи Никоновны, которая была и осталась для меня образцом высочайшей нравственности,
человеческого достоинства и мужества.
С началом войны на Смоленщину вместе с бомбами обрушилось многоцветье листовок. Русский язык их был поистине “велик и могуч”: “Бей жидов — спасай Россию!”, “Бей жида-большевика, морда просит кирпича!”, “Русские летучки (имелись в виду наши летчики), улетайте за тучки: германские асы набьют вам мордасы!” А вот обращение к женщинам на рытье окопов: “Московские дамочки, не ройте ямочки! Придут наши таночки — зароют ваши ямочки…” Ну и так далее. В каждой листовке был непременный призыв сдаваться доблестной германской армии с приложением пропуска в плен с надписью: “Штык в землю!”.
Наши бойцы — не раз это видел — с иронией относились к таким призывам, но политруки и особисты с особым рвением следили за тем, чтобы фашистскую “стряпню” не поднимали и не читали. А уж “за хранение” (хотя бы просто на табачную закрутку) бедолаге бойцу вполне серьезно грозил чуть ли не трибунал. Я, мальчишка, забавы ради собрал тoгдa едва ли не полный комплект этих разноцветных “шедевров”. Уже после войны кто-то благоразумный посоветовал мне уничтожить коллекцию, а то пришьют Бог весть что…
После разгрома немцев под Москвой, уже много лет спустя, мне довелось прочитать письмо на родину, посланное одним из немецких офицеров группы армий “Центр”. Он писал откуда-то из-под Солнечногорска, забавно исказив, почти до неузнаваемости, это географическое название: “Теперь я совсем уже не тот ваш восторженный Зигфрид. Хотя по-прежнему верю, что мы смогли бы победить Россию. Но они, эти русские, сопротивляются так, что в последний их город войдет последний немецкий солдат. Вряд ли это буду я…”.
Думается, что это писал один из тех, кто проходил через мой Дорогобуж, а уж через Смоленск наверняка. Кстати, в моей записной книжке сохранились отрывки из попавших ко мне разными путями неотправленных писем фронтовых немецких солдат. Вот один из них: “Германия. Амберг… Дорогая Уши! (уменьшительное от Урсулы). Мы сейчас с нашим быстроногим Хайнцем (тогдашняя солдатская кличка везунчика Гудериана) уже под Тулой. Наверное, много слышишь о нас. Но все это — кровь и дерьмо. Нам уж не выбраться из этой России… 1941, дек. 7”.
Или вот еще. В какую-то тихую баварскую деревушку пишет некий Дитер Крюгер: “Милая Магда и дети! Здесь чертовски жарко. Во всех смыслах. Только что захватили Смоленск, но на какой-то переправе снова завязли в боях. Весь Днепр здесь завален машинами и трупами, а русские все равно держатся. (“Русские” будут держаться еще целых два месяца! — Авт.). Все смешалось — даже вода красная…Очень уж мы вначале рванули, а теперь вот боком выходит. Если не вернусь, а скорей всего так и будет, то знай: не надо было нам сюда лезть, эти иваны, поверь мне, никому не мешали… Особенно нежно поцелуй маленькую Гретхен…”.
А вот кусочек письма, которое осталось у меня, что называется, в оригинале, и это имело свое продолжение. “Лейпциг — Лёсниг… Уважаемая фрау Мацур! Вам пишет Роланд Крафт… Вчера на рассвете нас атаковали русские танки. Было ужасно, и в этом бою погиб ваш муж, фельдфебель Отто Мацур. Очень вам сочувствую: мы так с ним дружили! Будь оно все проклято — все мы на очереди. Ваш оберефрейтор Р. К. На реке Дон. 24/I-43”.
И получилось так, что в конце 1960-х годов, будучи в долгосрочной командировке в ГДР, именно в Лейпциге, я после долгих колебаний решил отыскать эту “фрау Мацур” и, если кто жив из семейства, передать сохранившееся письмо. Отыскал домик в Лёсниге (это окраинный район Лейпцига)… Пожилая женщина рыдала у меня на плече, ну совсем как обыкновенная русская баба… Потом листала семейный альбом и всё рассказывала о своей жизни. Рядом сидела и смотрела на меня во все глаза ее дочь Регина… А мне было больно и горько: ну какая же сила могла забросить этого, по всем признакам мирного, уютного бюргера на берег совсем не нужной ему русской реки?!
Особенно основательно “асы Геринга” утюжили нашу Старую Смоленскую дорогу. Когда в октябре 1941-го мы пытались уйти на восток, то вокруг нас все гремело и полыхало, пока мы не встретились с немцами, завершившими Вяземское окружение. Возвращаясь в Дорогобуж, мы уже при свете дня увидели страшные результаты бомбежек и танковых “проходов”. Меня, мальчишку, почему-то особенно поражали раздавленные гусеницами каски наших бойцов: они напоминали разложенные на дороге цветы с железными лепестками. Возле взорванного моста через приток Днепра Осьму валялись пущенные под откос командирские “эмки” и ЗИСы — его почему-то взорвали еще до прохода войск. И повсюду трупы в гимнастерках. Все без сапог: сапоги с убитых снимали всегда, потому что живым они были нужнее…
Следы работы “асов Геринга” были поразительны: кроме многочисленных лежащих в разных позах трупов военных или их истерзанных останков было много мирных жителей: женщин, стариков, детей; вдоль поймы Днепра валялись туши расстрелянных, видно, для забавы коров.