Я знаю, что это такое. Я знаю, как больно, когда тебе ломают позвоночник, отбивают прикладами все, что можно отбить. И никогда не пойму, даже если проживу три жизни — как можно называть себя воинами аллаха, при этом отрезая головы нашим пленным солдатам, не развязав им рук…”
Ровно сто дней и сто ночей Женя и его товарищи были в плену. Голод и холод, побои, унижения и пытки. Пытались “кавказские пленники” бежать. Об этом свидетельствует отогнутый угол решетки окна полуподвала, где держали пленников. Но побег не удался. До сих пор на стенах и на полу видны следы запекшейся крови, на потолке крюк, с которого свисают цепи. И каждую минуту этот ад может прекратиться: только вскинь руку, крикни: “Аллах акбар!”, возьми оружие и стреляй в своих же — тех, с кем вчера вместе ходил в дозор, ел кашу из одного котелка; и останешься жив, и тебя не тронут, а, наоборот, будут называть братом и сытно кормить!
“Я никогда не пойму, за что они так отнеслись к Жене, — продолжает Любовь Васильевна. — Если перед тобой враг — убей его. Но им-то нужно было сломать. Не смогли… Я горжусь Женей, потому что он встретил смерть, глядя ей в глаза. Ему было ровно девятнадцать. Рядом с ним не было меня, не было офицеров, не было старших товарищей, но он сделал свой выбор, погиб достойно…”.
Убили пленников 23 мая 1996 года, в день рождения Жени. Смакуя подробности и упиваясь собственной безнаказанностью, рассказывал матери об убийстве сына сам убийца в присутствии возглавлявшего комиссию по розыску военнопленных полковника Вячеслава Пилипенко и представителя ОБСЕ гражданина Дании Леннарта. “Ты вырастила борзого сына! — кричал убийца. — Он не хотел подчиняться. Так будет с каждым, кто не подчинится нам!” Перед смертью бандиты дали Жене Родионову последний шанс: если он отречется от веры и от матери, а затем расстреляет своих товарищей, ему сохранят жизнь. Не став предателями, погибли все четверо пограничников. Евгению Родионову заживо отрезали голову. В тот день ему исполнилось 19 лет.
МАТЬ
16 февраля 1996 года, когда Женя еще был жив и так возможно было его спасение, Любови Васильевне Родионовой в Курилово пришла телеграмма: “Сообщаю, что Ваш сын Родионов Евгений Ал. самовольно оставил часть 14/02/96. Прошу Вас принять меры к возвращению. Полковник Буланичев”. Мать не поверила. Честный, принципиальный, верный данному слову Женя дезертировал?! Ради чего? У него были нормальные отношения с товарищами и командирами, он хорошо служил. Эта телеграмма перевернула ей душу. В первую чеченскую войну подобные телеграммы получали многие семьи солдат-срочников. Отметка в личном деле военнослужащих “CОЧ” (самовольное оставление части) была типичной: боясь ответственности, командование частей скрывало, что их солдаты в плену, лгало, называя их дезертирами. Той же ночью Любови Васильевне приснился тяжелый сон, и пришло предчувствие надвигающегося несчастья. Утром пришел милиционер, стал искать “дезертира”. Две недели Любовь Васильевна звонила, посылала телеграммы в эту часть. Ответа не было. Тогда, бросив все, она поехала в Чечню.
“Я приехала во Владикавказ с единственной фотографией Жени. На следующий день поехала в Назрань. Проехать небольшое расстояние между двумя республиками, в которых идет война, непросто. Я немного начала понимать, куда я приехала. Наконец я подошла к воротам воинской части и сказала, что хотела бы встретиться с командиром, приславшим мне телеграмму. Через два часа ко мне вышел полковник. Сказал, что они поторопились с телеграммой, что наши ребята, все четверо, живы, но находятся в плену. Есть комиссия, которая их разыскивает. Их скоро найдут, и вопрос решится”.
Дверь КПП захлопнулась, и она снова осталась один на один со своей бедой в чужой и враждебной местности. Страшная правда о том, что страна — уже не стена, а ее сын — это только ее сын, а не частица большого могучего государства, а ее беда — это только ее беда, обожгла душу. От командира части не было не то что предложения поисков или помощи, не было даже простого человеческого сочувствия. “Поезжайте домой. В Москве есть комиссия по розыску военнопленных, обратитесь туда”… Интересно, где сейчас этот командир, как сложилась его судьба?
Сотни матерей скитались тогда по Чечне среди минных полей, боевиков, работорговцев. “Когда парнишку — выкупленного, обменянного или освобожденного — приводили к нам, матерям, в казарму, первое, что мы делали, это обнимали его, показывали ему фотографии наших детей и спрашивали, не видел ли он где-нибудь это лицо. Мы радовались, старались угостить чем-то вкусненьким, погладить по стриженой голове, мы старались согреть их — усталых, испуганных, переживших такое, что не дай Бог. А ночью мы плакали, и каждая думала: Господи, ну почему это не мой? А где же мой?..”.
Мать приходила в села и просила старейшин: “Помогите найти сына! Он совсем ребенок. Ему только восемнадцать лет”. Плакала не для того, чтобы их разжалобить, а потому что сил удержать слезы уже не было. “Я лично была в ответе перед всем чеченским населением за то, что там происходит. Чеченцы показывали на разрушения и говорили: “Посмотри, что ваши наделали”. И только старики меня принимали, за стол сажали, правда, это крайне редко бывало. Только у них был страх, что наступит час, когда за все надо будет платить. Наверное, они помнили войну, службу фашистам, последующую сталинскую депортацию. А может, просто мудрые старые люди знали, что греха без кары не бывает…”
“21 сентября на скачках, где собрались все боевики, сразу несколько из них сказали мне о том, что тот, кого я ищу, убит. Почему я им поверила? После того как заключили подлый хасавюртовский договор, у чеченских боевиков началась эйфория безнаказанности. Они ничего не скрывали, сами хвастались своими “подвигами”. В присутствии представителя ОБСЕ сам убийца, сытый, наглый, самоуверенный бандит, смакуя подробности убийства и глядя мне в глаза, упивался моей болью, видя, как я корчусь от всего этого. Наверное, это садизм. Наверное, ждал, что я прямо там, на месте, сдохну… И не он один. Другой даже сказал, какие у Саши Железнова были носки…”
Сухой надрывный кашель — следствие побоев, доставшихся ей от чеченских боевиков, — прерывает воспоминания матери…
“Потом на улице подошли другие чеченцы и сказали, что мы должны заплатить огромные деньги: десять тысяч долларов, чтобы иметь возможность забрать тела. Тела замученных пограничников были превращены в предмет торга. Я приезжала каждый день туда, уже совершенно одна, и каждый раз просила, уговаривала. Семнадцать раз ездила я в Бамут, каждый раз торговались по условиям, которые позволили бы забрать даже не живых, а тела погибшего сына и его товарищей. Каждый раз новые цены, новые унижения, новые слезы”.
Они попали в плен не потому, что были плохими солдатами. В Москве плохо представляли всю опасность их присутствия там.
Россия — не Америка, которая, чтобы спасти рядового Райана, посылает на край света авианосец. Российский офицер, командир части, не просто “забывает”, что его солдат в опасности, он его еще и грязью обливает, чтобы как-то оправдать собственную преступную никчемность.
“И тут мой сын и его товарищи во второй раз стали заложниками политики тогда, когда надо было платить выкуп за живых или мертвых, в частности за могилу. В Москве сказали, что платить нельзя, эти деньги пойдут на вооружение боевиков. Были они заложниками и в третий раз, когда в извещении о смерти было написано “Погиб при исполнении воинской службы”, и ни слова о том, где погибли и как погибли. По сей день они не признаются участниками боевых действий.
Кому теперь предъявить счет за жизни этих четверых солдат? Где тот полковник Сапаров, командир 479-го погранотряда? 8 августа 1996 года на заставу напали боевики. И погибли восемь человек, в том числе погиб и Сапаров, который не сумел обеспечить безопасность своих солдат и собственную безопасность. Командир заставы старший лейтенант Кузнецов получил тяжелое ранение и орден Мужества. Где теперь генерал Николаев, который очень красиво говорил, где Бордюжа, который прислал мне чудовищную телеграмму о том, какие льготы я получу после похорон Жени, и ни слова сочувствия, сожаления, соболезнования? Где генерал Тоцкий, с которым не могла встретиться в течение 5 лет? У меня не было к нему никакой просьбы. Я просто хотела посмотреть в глаза и услышать слова — обычные, нормальные в нормальном государстве. Кто-то же должен был мне сказать: “Спасибо тебе за сына. За то, что ты недоспала, недоела; за то, что ты прошла то, что не должна проходить в нормальном государстве мать”.