Был он, по его рассказам, хорошо знаком с писателем, в начале прошлого века достаточно известным. Автором знаменитых “Осенних скрипок”, многих других пьес, рассказов, романов — Ильей Дмитриевичем Сургучёвым. Познакомились они в Питере, продолжили, встретившись там случайно, знакомство на фронтах германской. Сургучёв даже написал рассказ “Агат и Нера”, напечатал его в газете “Новое Время”, запечатлев в этом рассказе трогательное происшествие, случившееся на его глазах.
Агат был конём арабских кровей, достался он моему отцу как карточный выигрыш. На фронтах Первой мировой, по рассказам батюшки, были они с конём неразлучны, часто спасая друг другу жизнь. Есть и фотография, где три всадника верхами, в каком-то лесу или парке, красиво позируют фотографу. Один из всадников — мой батюшка, также в тот момент ещё очень молодой (двадцати семи лет) и красивый. Нера — сеттер-гордон, ещё один спутник и любимец отца на тех дорогах; умерший от тоски по хозяину на его шинели, когда отец, оставив собаку у друзей, уехал надолго. Пёс перестал есть, не вставал с шинели, хранящей запах хозяина. И умер. Отец об этом рассказал лишь единожды. Я, конечно, верного пса оплакала.
Случай, увековеченный писателем Сургучёвым, произошёл, когда полк, в составе которого был отец, переходил с одной позиции на другую. Была весна, ледоход. Скакали намётом по мосту, Нера бежал рядом. Каким-то образом его столкнули в реку, там густо шли льдины. Пёс стал тонуть. Агат заметил это, кинувшись к перилам моста, сиганул в реку. Отец едва успел с него соскочить. Конь вытолкал тонущего друга на берег!..
Сургучёв в двадцатых годах, не приняв нового порядка, эмигрировал во Францию, жил в Париже. Там и умер в 1956 году. Было ему всего-то семьдесят три года. Отец умер в Москве, в 1974 году, в свой профессиональный любимый праздник — 23 февраля… Было ему восемьдесят семь лет.
Однажды, когда мы ещё жили вместе на Воздвиженке, отец во время очередного сердечного приступа произнёс нечто вроде исповедального монолога. Я сидела рядом, меняла на его груди мокрые полотенца — так почему-то тогда лечили приступы стенокардии, слушала. Запоминала. Записала после в первом своём блокнотике так, как услышала.
“…Я не жил, а всё собирался жить. Вот окончится германская… Потом гражданская… Вот возвращусь в Москву… Вот подрастет Майка… Потом Аллочка… Так человек, всё собирающийся поесть, — голоден. Может быть, этим и объясняются старики с молодой душой…”
Он умер, так и оставшись “с молодой душой”. Последнее, что держала его рука незадолго до смерти, был карандаш: он писал письмо, обращенное к девчонке, которая, приезжая в Москву на сессию, останавливалась у отца. Познакомились они возле газетного киоска, где отец в последние свои годы приобретал раз в неделю пачку газет (в том числе на французском и английском), чтобы коротать за чтением долгие одинокие вечера.
Естественно, неких “отношений” между ним и этой девочкой не было. Однако он её любил…
Письмо обнаружила сестра, придя утром к отцу с ежедневным обедом в термосе и кастрюлях. Жила она неподалеку, подкармливала старика. Отец был уже мертв.
Это письмо у сестры (естественно, впоследствии, когда прошло потрясение от происшедшего) вызвало брезгливое возмущение. Она поделилась им со мной. Я восприняла это похожим образом.
“…Леночка, любимая, радость моя несказанная, боль моя неизбывная! Если бы ты знала, родная, что все твои слова звучат в моём сердце до последних минут, с уходящим сознанием я буду слышать дивную мелодию твоей прекрасной души, голоса… Девочка чистая, я благословляю тот миг, когда тебя увидел. На склоне жизни я, как никогда, сказал спасибо судьбе, что ты появилась передо мной яркой и прекрасной сказкой…”.
До этих слов письмо можно было разобрать, далее рука изменила отцу совсем, разбирались лишь обрывки фраз: “…подобно чуду”, “…пережить такую боль и горе…”.
Повторяю: это послание “оттуда”, адресованное известной особе, сестру, да и меня, как бы возмутило. А ныне я думаю: почему? Ведь отец не требовал от той, которой он свою последнюю любовь и нежность адресовал, каких-то плотских утех, общения. Он любил. Умер со словами любви на устах. Наверное, это счастье…
7. “Одинокое полено не горит. Одинокому человеку жизни нет…” Этот мудрый афоризм произнесла, понаблюдав за мной, старая хакаска. Было это в улусе, называвшемся Оты (что означает “закваска”) на реке Тёя. В Хакасии, в Сибири. Там же я услышала и другой афоризм “Змея не замечает, что она кривая…” Улус этот располагался в четырёхстах километрах от Абакана (в переводе — “медвежье ухо”).
Произошло это событие пятьдесят лет назад, в 1954 году. Я тогда окончила Литературный институт, выпускникам великодушно было разрешено взять командировку в любую точку страны на месяц. После подобная прекрасная возможность — взяв командировку от газеты или журнала, поехать туда, куда захотелось, лишь бы там происходило нечто, о чём сможешь интересно написать — стала для меня обыдёнкой, профессией. Тогда свершилось впервые. Окончившие вместе со мной Литинститут Борис Балтер (автор популярной повести “До свиданья, мальчики!”) и хакасский поэт Михаил Кильчичаков, знавшие мою мечту увидеть Сибирь, тайгу, уговорили меня взять командировку в Абакан. Миша был оттуда родом, из того самого таёжного улуса Оты, а Борис, по протекции Михаила, получил в Абакане за год до того квартиру, жил там с семьей, работал в местной газете. В Литинституте, так же как и я, Борис учился заочно.
С той самой командировки и началась моя “другая жизнь”, желанная. Другая работа, другая, истинная моя суть.
А “одинокое полено” и на самом деле не горит. Даже для “нодьи” — огнища, ровно горящего с вечера до утра, возле которого приходилось и мне ночевать не раз в тайге, необходимы два довольно толстых, длинных ствола, особым образом расположенных. Кстати, о существовании этой самой “нодьи” я впервые прочитала ещё в детстве в журнале ежемесячном “Еж” (много полезного и интересного тогда печаталось в детских журналах).
Одиночество человека, будь оно многажды “золотое” и даже, по обстоятельствам, желанное, всё же крест. Кому-то оно по силам, кого-то придавливает. Отец мой этот свой крест всё пытался с кем-то разделить. Даже с маленькой дочкой. Но не получилось. Не нашлось плеча, принявшего бы наравне с ним тяжесть доставшегося Времени. Таких, как он, в ту пору уже было много: кончалась в России, в мире традиция жизни сообща. Начиналась эпоха человеческого одиночества в толпе себе подобных.
Я недавно нашла в тетради запись от 2 декабря 1987 года. В Союзе писателей был вечер, посвященный памяти Виталия Семина. Я и Юра хорошо знали Виталия, любили его прозу, горько сожалели о безвременной кончине его. На вечер памяти мы приехали, выступали. После в ресторане Вика, вдова Виталия, вспоминала, сколь незащищён и раним он был, как, однако, отгораживался от сочувствия, от лезущих в душу. Но вот не сумел отгородиться от негодяя, ставшего причиной его смерти в Коктебеле.
Пересказав ещё раз историю нелепой смерти Виталия, Вика вдруг вспомнила исторический анекдот, как актриса Фаина Раневская была влюблена в немолодого уже тогда Станиславского. Однажды, выйдя из театра, Станиславский сел в коляску, поехал, а Раневская бежала следом, крича: “Мой мальчик, мой мальчик!..” “Виталий, — вспоминала Вика, — услыхав этот анекдот, сказал: “Она нашла единственно точное слово!”
— Что же ты не назвала его “мой мальчик”! — упрекнула я её. — У каждого мужчины должна быть женщина, которая называла бы его иногда “мой мальчик”!
Алесь Адамович, сидевший рядом, показал мне, улыбнувшись на сию тираду, что как бы смахнул слезу, растрогавшись. “Наше поколение, — сказал он, — так и умирает, состарившись, мальчиками и девочками. Не было ведь у нас детства, юности, молодости… Всё ждали: “Ужо будет!..”.
Владислав Швед “Анти-Катынь”
Произвол или возмездие?
Свое локальное исследование по вопросу гибели красноармейцев в польском плену я хочу предварить словами из выступления польского политолога, профессора Кшиштофа Федоровича, сказанными на конференции в Калининграде в 2004 г.: “В отношениях между нашими странами много обид, боли и страданий. Нет смысла спорить о том, кто больше страдал. Грустно, что вместо того, чтобы вместе стремиться к полному “расчёту” с прошлым и устранению “белых пятен”, мы реанимируем самые тёмные страницы общей истории, всё больше погружаясь в мир прежних конфликтов” (http://krugozor.pochta.ru/hist/02fedorovich.htm).