Сцена эта говорит сама за себя. Я, однако же, поинтересовался: не доводилось ли Олегу Михайловичу слышать от матери какие-либо подробности, связанные с тем неординарным завтраком — да еще с участием великого князя Кирилла Владимировича, будущего Кирилла Первого, родоначальника нынешних, наиболее известных претендентов на российский престол.
— Согласитесь, что предложение принять участие в “устранении” (убийстве?!) государыни, вернее, даже организовать его — это не вполне обычное дело. Неужели председатель Думы, который, по собственным его словам, старался “спасти царя”, ничего не предпринял?
— Я много думал об этом, — отозвался мой собеседник. — И прекрасно понимаю Вашу реакцию. Как Вы видите, он рассказал о произошедшем своей невестке; мама вспоминала, что он еще прежде говорил отцу (своему старшему сыну, Михаилу Михайловичу Родзянко. — Ю. М. ): “я им не предам его!”
— И больше никому — только в семье?
— Вероятно, следовало бы доложить, сообщить. Я, пожалуй, так и поступил бы. Но для деда, при том воспитании, что он получил, это было немыслимо трудно. Донести на кого-то! — предать гласности содержание приватного разговора... Это, знаете ли, легко для тех, кто вырастал в подсоветские времена. Их учили, что доносить — очень хорошо, вроде этого знаменитого пионера, не помню, как его?..
Уже в марте 1917-го М. В. Родзянко писал родителям Олега Михайловича: “Сколько проклятий падет на мою несчастную голову”.
— Они до самой смерти не находили себе покоя, так как чувствовали, что их для чего-то применили, для чего-то они были выдвинуты на поверхность, но для чего?! — это было им трудно понять, — так истолковал кн. Щербатов душевные терзания Керенского и де Базили (старшего советника Николая Александровича).
— Им приходилось встречаться в эмиграции? — поинтересовался я.
— Нет. Я как-то сказал Александру Федоровичу, что де Базили здесь. Ответом было: я знаю. И не хочу его видеть. У де Базили был сын, другом которого стал Георгий, сын Брасовой, морганатической жены великого князя Михаила Александровича. В начале тридцатых де Базили подарил сыну автомобиль, кажется, “фиат-кватроченто”. Они с Георгием Брасовым поехали на нем кататься и разбились насмерть. Узнав об этом, де Базили сказал: это мойры меня преследуют!..
II
В брошюре М. В. Родзянко “Государственная дума и февральская 1917 года революция”, т.е. в той, наиболее ранней, части его книги воспоминаний, которая была отчасти им написана собственноручно (либо надиктована, О. М. Родзянко с точностью сказать не может), в главке об отречении мы сталкиваемся со странною противоречивостью. Автор сперва повествует (в полном соответствии с прочими источниками) о том, как думцы А. И. Гучков и В. В. Шульгин во Пскове “явились к Государю и получили уже готовое отречение в пользу Великого Князя Михаила Александровича”. И здесь же, тремя абзацами ниже, говорится: “Таким образом, Верховная власть перешла, якобы, к Великому Князю Михаилу Александровичу, но тогда же возник для нас вопрос ... возможно ли воцарение Михаила Александровича, тем более, что об отказе за сына от престола в акте отречения не сказано ни слова”.
Но тогда о какой редакции акта отречения здесь идет речь? — обыкновенно ведь указывается, что Государь собственноручно изменил проект, вписав слова “...и за Сына” и проч. Быть может, имеется в виду известная телеграмма Государя, переданная им для отправки ген. Рузскому около трех часов пополудни 2 марта, — т. е. до прибытия во Псков Гучкова и Шульгина, — на имя председателя Думы: “...Я готов отречься от престола в пользу Моего сына с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия при регентстве Моего брата Великого Князя Михаила Александровича”. В таком случае — это явная путаница, нарушение следственно-временных связей. Позднейшие (1962—1968 гг.) комментарии “историографа” М. В. Родзянко — его невестки Елизаветы Федоровны не вносят ясности, ибо также ограничиваются общеизвестным: “...генерал Рузский, после разговоров по прямому проводу с Родзянко, получил от Государя его отречение в пользу сына, которое он собирался передать телеграфно, а затем переслать М.В., но, узнав, что два члена Думы едут за отречением, посчитал нужным задержать его опубликование и оставил отречение у себя”. Как бы то ни было, история возникновения текста акта отречения, его промежуточных и последней редакций, была и остается не вполне ясной. Автор ценнейших воспоминаний (вышедших в 1969 г. в Нью-Йорке), по сей день в России малоизвестных, полковник Генерального штаба Б. Н. Сергеевский — начальник службы связи в императорской Ставке, пишет по этому поводу: “...вероятно, около 12 ч. 30 м. (2 марта 1917 г. — Ю. М. ), проходя через никем не занятую комнату, я увидел какую-то заседавшую там комиссию, в составе Начальника Оперативного Отделения ген. шт. подполковника Барановского, Статского Советника Базили и капитана Брагина (юриста по образованию). Они меня окликнули и спросили, нет ли у меня в Службе Связи 1-го тома Свода Законов (Законы Основные). При этом выяснилось, что эта комиссия составляет проект Акта Отречения и никак не может найти этого тома”. В комментариях здесь нужды нет. Но двинемся дальше. “Через час текст этого проекта поступил ко мне для его передачи во Псков, — продолжает мемуарист. — Текст этот оказался буквально тот, который был подписан Государем, но... по тексту Ставки Престол передавался Наследнику Цесаревичу, а в подписанном Государем тексте... престол передавался Вел. Кн. Михаилу Александровичу... Это изменение никому в Ставке не было известно вплоть до получения известий об уже состоявшемся отречении”.