Кстати, кризис общественной жизни, отразившийся в культуре вообще и литературе в частности, нашел и ещё одно выражение в невиданных до того масштабах. При этом именно “высокая” мода элитного постмодерна сошлась с “поэтикой” самого “низа” и буквально захлестнула непечатным словом печатные страницы, телевизионные экраны и театральные подмостки, приобретя характер уже даже не эпидемии, а пандемии, словесного СПИДа.
О чём речь? Один из героев великого немца Гёте посетовал: “Клянусь отвергнутой любовью, бездной ада! Ругался хуже б я, да нечем — вот досада”. Вот нам такая досада не грозит. Россия создала ругань невиданной силы, и уж выругаться-то у неё есть чем . Это матерщина — ныне в искусстве и литературе внедряемая и насаждаемая, буквально со всего стирающая уже даже легкие налёты стыдливости. Страшное наше национальное изобретение — могучее, соблазняющее, позорное в своем бесстыдстве и цинизме, более или менее удерживавшееся в подполье, подавлявшееся внешне и внутренне, оно вырвалось на волю и быстро получило права гражданства. Отступление от нормы стало нормой и встало в ряд других “все позволено”.
И вот уже в воспоминаниях о Викторе Астафьеве почти умиленно рассказывается, что хотя устной речью он владел плохо, но уж зато как матерился...
Речь совсем не о бытовой распущенности, а о вещи действительно страшной. С какой органичной легкостью наша литература матерщиной опустила слово мать , тем самым открывая возможность опускать в этот ряд и любую мать: просто “святое слово “мать”, если вспомнить некрасовский стих, и Мать Родину, и Мать Россию. Уж ей-то, родимой, конечно, досталось. У всех, — писал В. В. Розанов, — есть мечта о родине. “И только у прошедшего русскую школу и русский университет — “проклятая Россия”.
Совершилось и по днесь совершается что-то дикое и ни в одной земле небывалое, ни в чьей истории неслыханное: забивание, заколачивание русского человека и русского дара в русском же отечестве. Этого — ни у негров, ни у турок, ни у китайцев нет, это только в одной России, у одних русских”*.
И не будем искать таких-сяких, других. Пример талантливого на слово Астафьева как раз значим, так как он и поучителен, и драматичен, и историчен. Ведь, например, на то, что у него в свое время только показалось выпадом в адрес грузин, быстро ответили — пришлось замолчать. Моментальной была реакция на всего лишь не слишком уважительное замечание о евреях: сразу поставили на место. Но зато, как оказалось, можно было зло и безнаказанно сосредоточиться здесь: русский народ — “г-но”. А в ответ — общие восторги великим русским писателем.
Который не мог же, наверное, не понимать, что и вся писательская-то сила его рождена именно этим “г-ным” народом. И не связан ли со всем этим творческий спад, начавшийся с неудачного — что бы ни говорили — “Печального детектива”, сопровожденный ударами личной судьбы и рождавший новые и новые приступы раздражения, горечи, обид и неудовлетворённостей.
Но в случае с Астафьевым — драма, развивавшаяся, так сказать, внутри себя, хотя и уходящая корнями в общее наше бытие.
Проще внешне выглядит картина единения — на хотя бы той же матерщиной унавоженной почве — высокого постмодерна и низовой масскультуры: шутовство, игра, хотя и не безобидная, ёрничанье и т.п.
Вообще, без уяснения того, что сейчас представляет эта массовая — и не только молодежная — так называемая культура, не понять ни характера общекультурных процессов, ни роли в них литературы, в частности, и в особенности литературной классики, ни характера и насущности усилий по внедрению в общество этого одного из последних спасительных лекарств — в основном в качестве профилактических прививок.
Но сначала два-три примера из жизни такой масскультуры, оглашаемые и внушаемые при помощи массовой же информации. Рекомендуется участник очередной юбилейной, как теперь говорят, тусовки — и без всяких шуток: “Наш Моцарт”. А вот уже певица представляет вполне симпатичного автора текстов к нескольким популярным песням: “гений”. А ведь представляет не просто певица (и даже с голосом — на фоне повального безголосия), а вновь назначенный член президентского (!) совета по культуре. Дальше — больше. Солидная и тиражная газета в громадном — на полосу — аналитическом материале вполне серьезно разбирает “Мадам Брошкину”, ставя её в ряд, где Пятая симфония Бетховена и т. п. Ещё дальше — и ещё больше. Статья называется “Алла Пугачёва — наше всё”. Мы помним стократ повторенную и уже хрестоматийную формулу “Пушкин — наше всё”. А что же Пушкин?