Перечитывая сцену ограбления Василисы в “Белой гвардии”, обнаруживаем сходство в облике главного громилы с этим горьковским типом портового босяка.
“Как во сне двигаясь под напором входящих в двери, как во сне их видел Василиса. В первом человеке все было волчье, так почему-то показалось Василисе. Лицо его было узкое, глаза маленькие, глубоко сидящие, кожа серенькая, усы торчали клочьями, и небритые щеки запали сухими бороздами, он как-то странно косил, смотрел исподлобья и тут, даже в узком пространстве, успел показать, что идет нечеловеческой, ныряющей походкой привычного к снегу и траве существа. Он говорил на странном и неправильном языке — смеси русских и украинских слов, — языке, знакомом жителям Города, бывающим на Подоле, на берегу Днепра, где летом пристань свистит и вертит лебедками, где летом оборванные люди выгружают с барж арбузы”.
Персонаж — малоприятный. М. А. Булгаков явно не разделяет горьковского тяготения к свободным от власти общества уголовникам. М. А. Булгаков отрицает насилие даже над “героями копейки”.
Какой отталкивающий, с оттенком чертовщины, облик! Замогильным холодком веет от описания “нечеловеческой, ныряющей походки” “волка”. Может, оборотень?
Сравним. А. М. Горький в одном из эпизодов повести описывает такую же “ныряющую” походку жулика Башкина. Никакого инфернального оттенка в облике Башкина не появляется, автор любуется ловкостью своего босяка.
“Посвистывая, виляя телом, как рыба, он уплыл среди тесно составленных столов, — за ними шумно пировали грузчики”.
Осуждение, вернее, отторжение Булгакова-художника от босяков не означает его тяготения к стяжателям, “героям копейки”. Деньги затмевают человеческую душу, отдают ее в ведение черта. Освободившись от власти денег, человек обнаруживает свою истинную, гуманную сущность. Такие традиционные для русской литературы идеи заключены в сентенцию, шутливую по форме:
“Черт его знает, Василиса какой-то симпатичный стал после того, как у него деньги поперли,— подумал Николка и мысленно пофилософствовал: — Может быть, деньги мешают быть симпатичным. Вот здесь, например, ни у кого нет денег, и все симпатичные”.
* * *
Если мы будем отыскивать событие, послужившее толчком ко всем роковым происшествиям романа “Мастер и Маргарита”, то им окажется даже не сочинение мастером “евангелия от Воланда”, но позволивший ему приняться за работу выигрыш ста тысяч рублей.
“Жил историк одиноко, не имея нигде родных и почти не имея знакомых в Москве. И, представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.
— Вообразите мое изумление, — шептал гость в черной шапочке, — когда я сунул руку в корзину с грязным бельем и смотрю: на ней тот же номер, что и в газете! Облигацию, — пояснил он, — мне в музее дали”.
На полученные деньги мастер “нанял у застройщика две комнаты в подвале маленького домика в садике. Службу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате”.
Небеса не выдают денежные призы. По воле случая, “как черт на душу положит”, денежные потоки распределяет другое ведомство.
В ранней редакции этого эпизода читаем:
“— Можете вообразить мое изумление! — рассказывал гость, — я эту облигацию, которую мне дали в музее, засунул в корзину с бельем и совершенно про нее забыл. И тут, вообразите, как-то пью чай утром и машинально гляжу в газету. Вижу — колонка каких-то цифр. Думаю о своем, но один номер меня беспокоит. А у меня, надо вам сказать, была зрительная память. Начинаю думать: а ведь я где-то видел цифру “13”, жирную и черную, слева видел, а справа цифры цветные и на розоватом фоне. Мучился, мучился и вспомнил! В корзину — и, знаете ли, я был совершенно потрясен!..”
Мастер видит на облигации жирную и черную цифру “13” — “чертову дюжину”. Традиционно для русской литературы, деньги герою подсовывает сатана.
“— Ax, это был золотой век, — блестя глазами, шептал рассказчик, — совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковина с водой, — почему-то особенно горделиво подчеркнул он, — маленькие оконца над самым тротуарчиком, ведущим от калитки”.
Мастер жестоко заблуждается, думая, что на чертовы деньги можно поселиться в золотом веке, в раю отдельно взятого подвальчика со всеми удобствами.
Подвальчик, то же подполье, больше близок к аду, чем к раю. Маленький, почти игрушечный тайный приют — чертова игрушка.
На чертовы деньги, в чертовом подполье мастер сочиняет роман о Понтии Пилате, который в ранних редакциях “Мастера и Маргариты” прямо именуется “евангелием от Воланда”.