Сегодня, через одиннадцать лет, я уже хорошо понимаю, в чем был прав, в чем солгал этими словами. “Будущее сжалось...”, “время утратило свою бесконечность...” — как будто и время, и будущее существуют и действуют сами по себе, отдельно, независимо от людей, от каждого из нас. Субъективация объективного, понятий в том числе, — излюбленный, между прочим, прием постмо-дернизма... Как давно это было: и программа “500 дней”, и газета “День”, — летучее, как хлороформ, эфир или иной веселящий газ, время до расстрела Дома Советов.
А после оно, это ельцинское время, сконденсировалось, “загустело”, coгласно пророчествам поэта, стало вязким, тягучим, как жевательная резинка, и оттуда начали выдуваться-лопаться всякие олигархические “бабблы”. Наверное, вскоре время над Отечеством нашим совсем уж затвердеет, как льды Баренцева моря над погибшим “Курском”. Ведь каждое “агрегатное состояние” времени отличается от иного своей структурой, а значит — и внутренней мерой. Так вот, эта мера ощутимо меняется, и не только перелом “миллениума” причиной тому.
Хотя — конец века, конец тысячелетия, пусть трижды формально, но все же обращают взгляд и человека и общества на далекие перспективы. История — то, что интересует нас в настоящем. Иначе говоря, история — вовсе не наука о прошлом, напротив, она — часть нашего настоящего. И в этом настоящем уже куда-то исчез почти всеобщий безоглядный отказ от собственного прошлого, исчезло стремление “жить теперь по-новому”, как на Западе. Ну, может не исчезли совсем — но отошли в сторонку, съежились, стали неприметными для глаза.
Зато, куда ни глянь, все кругом — уже патриоты, все державники, все государственники. И вроде бы не беда, что “новая великая Россия” все четче проступает в своих естественно-исторических границах — от Гибралтара до Ниццы, что продолжается обеднение и вымирание ее народов. Еще не сомкнулись льды, еще длится фазовый переход времени из одного состояния в другое. Но счет пошел уже иной — на века и тысячелетия, явно выходящий за рамки личной жизни любого “новорусского” олигарха-нувориша или бомжа, что, по сути, одно и то же...
Выход в свет густо замешанной на большой истории книги Веры Галактионовой — одно из подтверждений этого фазового перехода. И дело здесь — не только в “многослойном” названии: мало ли еще не таких затейливых смысловых “узелков” можно вывязать на пяльцах русского языка. Дело именно во внутренней мере слова — совершенно нетипичной для “женской прозы”. Эта нетипичность уже не раз отмечалась в отзывах специалистов о произведениях Веры Галактионовой: и художественных, и публицистических, — впрочем, больше на уровне “чутья”.
Вообще-то, когда женщины выходят хотя бы на второй план отечественной литературы, это (для меня, во всяком случае) — вовсе не свидетельство “эмансипации”, “феминизма” и прочих современных прелестей, а совершенно отчетливый “знак беды”, знак того, что мужчины наши не справляются с Русским Словом, не подъемлют его от земли. Это — знак того, что “кони все скачут и скачут, а избы горят и горят” (Наум Коржавин). Это — знак войны и грозящего России поражения. Это — военная проза и военная поэзия: от плача Ярославны зачиная.
Даже более и ранее того — можно равноапостольную княгиню Ольгу припомнить, безутешную вдову-воительницу, мстящую за гибель своею мужа Игоря. “И реша деревляне к Ользе, — тонким торжественным голосом выпевает она. — ...И сказали деревляне Ольге: “Где дружина наша, которую послали за тобой?” Она же ответила: “Идут за мною с дружиною мужа моего... И повеле засыпати я живы, и посыпаша я...” И повелела засыпать — живыми!..” (“Снежный мужик”). А потом — Владимир Красно Солнышко, крещение Руси “огнем и мечом”, тысяча лет христианства...
Так что здесь не следует понимать “войну” буквально, по-материалистически: как войну армий и пушек. Войны начинаются и заканчиваются в душах людей, в сознании обществ. Войны — это особый воздух, которым дышат и растворяют его в собственной крови. И он, этот воздух, не сразу покидает наши артерии и вены. Анна Ахматова, например, до конца своей жизни дышала воздухом четырех войн сразу: русско-японской (с восстанием 1905 года), Первой мировой, гражданской и Второй мировой (включая советско-финскую). Другим “повезло” меньше.
Но и они были далеко не только “сестрами милосердия” тех войн, которыми дышали, — нет, воевали и словом, и делом, в меру своих сил, помогая, поддерживая, прикрывая... Взять ли судьбу Марины Цветаевой, взять ли судьбу Юлии Друниной, взять ли судьбу недавно скончавшейся Татьяны Глушковой — разве не были они, их судьбы, судьбами военными? Мир вам, воительницы русского Слова, сгоревшие на его неугасимом огне! И заодно — укор многим теплохладным “российским литераторам”, озабоченным далеко не войной и победой России — другим...