1 октября приехали великая княгиня Ольга Николаевна и великий князь Михаил Николаевич; таким образом, все дети императрицы собрались около своей умирающей матери, чтобы получить ее последнее благословение.
18-го государь предложил ей причаститься еще раз. “Возможно ли это? Какое счастье!” — сказала она и причастилась с большим умилением. Великая княгиня Ольга Николаевна и великий князь Михаил Николаевич должны были приехать вечером. Она ждала их с нетерпением и в минуты бреда с тоской призывала их обоих. Для приема Ольги Николаевны она велела подать себе нарядный чепец. Около семи часов больная почувствовала себя очень удрученною и пожелала перейти с кровати на кушетку. Государь и его братья перенесли ее на руках; когда же ее спросили, не утомило ли ее это перемещение, она ответила: “О нет, носильщики были такие милые!” В эту минуту императрицу окружали все ее близкие; она издала радостное восклицание и сделала движение рукой, как бы благословляя их всех. Государю она передала футляр с убором из аметистов, который предназначала императрице Марии Александровне как крестильный подарок; но до передачи она некоторое время держала его в руках и внимательно рассматривала.
Ночь была очень беспокойна: императрица совсем не уснула и в бреду призывала императора Николая, дочь Александру Николаевну, зятя герцога Максимилиана Лейхтенбергского и других умерших членов семьи и обращалась к ним, как бы видя их возле себя.
19-го императрица Мария Александровна, хотя еще очень хворавшая, пожелала с утра вернуться в Александровский дворец. Около часа я получила от нее записку следующего содержания: “Просят мантию Серафима, чтобы успокоить сильное волнение императрицы. Пришлите мне ее”. Час спустя я отвезла великого князя Сергия в Александровский дворец. Там мы застали всех коленопреклоненными в комнате, смежной с той, где лежала императрица-мать. Читали отходную. Впоследствии императрица (Мария Александровна) рассказывала мне, что, когда принесли мантию Серафима, государь обратился к своей матери со словами: “Вот святыня, которую Мари вам посылает: она облегчила ее в болезни. Позволите ли возложить ее на вас?” “С радостью”, — ответила больная. Почти тотчас волнение ее успокоилось, и вдруг, как будто мысль о близкой кончине внезапно озарила ее душу, она сказала сыну: “А теперь я хочу тебя благословить и проститься с вами!” Затем она довольно долго говорила с ним, но язык ее уже коснел и речь ее была до того невнятна, что государь разобрал только слова: “Теперь все ляжет на тебя, на тебя одного!” Далее наступило одно из самых величественных и трогательных зрелищ, какое когда-либо приходилось видеть. Умирающая императрица лежала на кровати посреди обширного покоя, боковые двери которого с двух противоположных сторон были настежь отворены, и в течение часа проходили мимо ее смертного одра, один за одним, медленно и торжественно, не только все члены многочисленной царской семьи и друзья дома, но и лица свиты и вся прислуга, до простого истопника включительно. Каждый подходил и целовал в последний раз руку умирающей монархини. Слабым голосом она повторяла: “Прощайте, прощайте все!” К тем, кто ее любил и знал и кто служил ей в течение долгих лет ее молодости, счастья и величия, она обращалась с последним взором любви, с последним знаком благоволения. И это расставанье, величественное и простое, было достойным завершением жизни королевской дочери и царской супруги, сохранившей, среди обаяния могущества, которым окружила ее судьба, смиренное, любящее, доброжелательное и детски чистое сердце.
Было 8 часов, я должна была вернуться к детям, которые вставали в это время; когда я входила, меня остановил камердинер императрицы и сказал: “Для разрешения ее души, прикажите отворить в церкви царские двери”. Молитва перед открытыми царскими вратами облегчает и ускоряет борьбу души с телом. Я зашла к о. Иоанну Васильевичу (Рождественскому) и просила его отворить царские двери. На это утро я пригласила о. Добронравина, приславшего мантию великой княжне, отслужить у нее в комнатах панихиду по о. Серафиму, и едва он приехал, как вошел камердинер и доложил: “Ее величество скончалась!”
При этом известии о. Добронравин сказал: “Мы будем молиться за нее в одно время с о. Серафимом: пусть первая панихида по ней будет под покровом его молитв”. Божественную службу он совершил одновременно за упокой душ Серафима и императрицы, и, таким образом, на самой первой панихиде по ней ее имя слилось с именем святого, который, быв современником царствования императора Николая, в своем уединении, несомненно, призывал на него и на нее заступничество свыше. Императрица-мать любила Серафима, верила в его святость, говоря о нем, называла его своим добрым старичком и однажды призывала к себе одного из его учеников, иеромонаха Иоасафа, для того чтобы он поведал ей о его жизни и кончине.
Из книги “Музыка как судьба” (окончание) (Наш современник N8 2003)
георгий Свиридов
Из книги “Музыка как судьба”
* * *
Ни один композитор в истории не насаждался так, как насаждался при жизни Шостакович. Вся мощь государственной пропаганды была направлена на то, чтобы объявить этого композитора величайшим музыкантом всех времен и народов. Надо сказать, что и музыкальная среда охотно поддерживала эту легенду. Он был, в полном смысле слова, государственным композитором, откликавшимся на все важные события общественной и политической жизни не только своими бесчисленными статьями, но и бесконечными сочинениями: от симфоний, ораторий до танцев, песен, песенок и т. д. И, несмотря на это насаждение государственным и “квадратно-гнездовым” способом, народным художником он так и не стал ни в своих ремесленных поделках, ни в своих музыкально-философских концепциях*, хотя, при всем при том, по отборе от него останется много хорошей, а иногда прекрасной музыки. Но народность, в том смысле, в каком ее понимали Глинка, Мусоргский, Бородин, Чайковский, Рахманинов, — это какое-то другое дело. Какая-то особая (высшая, м. б.) форма искусства.
“Способность быть народным — это особый талант и очень редкий”.
Белинский
* * *
Идет перестройка, больше всех шумят о ней все те же и оне же: поэты-куплетисты Евт, Вознесенский, смертельно всем надоевшие, десятки лет треплющиеся по любому поводу, не могущие найти ни единого свежего слова. Каждое их слово уже по десятку раз продано [деньги давно получены].
* * *
Метаморфоза жизни
Дети тех , кто сжил со свету Мих Булгакова, теперь ставят Булгакова, пишут о Булгакове, хвалят Булгакова, говорят “наш Булгаков!”, “великий Булгаков” и т. д. Ставят Булгакова, причем ставят на свой лад, переделывая Булгакова, перелицовывая его, меняя смысл его книг на противоположный. Христос у Булгакова — недосягаем в своем страдании и в своем величии. Между прочим, Христос в книге — сириец . Родом из Сирии. Идиоты и сознательные антихристиане уродуют, корежат, извращают книгу Булгакова. Приспосабливают ее для проповеди своих идей, диаметрально противоположных идеям Булгакова.
* * *
[Вопросы к беседе]
Издавна крестьянский слой служил интонационной опорой музыки. Исчезновение его лишило нашу музыку интонационной опоры. Русский человек ныне поет и пляшет под чужую дудку. Диковина! Боже, как государство охраняет хиппи, “панков” — упаси Бог тронуть их! Между тем, слово “панки” в переводе значит “падшие”, “подонки”. Популярный журнал “Огонек” стал государственным защитником, оберегателем этой городской “рвани”, в среде которой процветает всякая нечистота. Но, оказывается, это не “нечисть”, это — чистота и целомудрие. Важно, чтобы молодые люди не задумывались бы над серьезными вопросами жизни: как быть дальше, для чего я существую, кто нами правит? и т. д.
* * *
Слушал “Кармен-сюиту” (безграмотное название)51. Совершенно ничтожно. Попурри из великолепных мелодий. Умозрительно, как будто бы хорошо продуман оркестровый состав. Но получился малокрасочный — академический оркестр. Краску, столь необходимую Бизе, дают лишь ударные. Это становится похоже на красочность [рекламной бумажки от конфет] парикмахерской рекламы. Вкус автора [сильно] подгулял. Делать обработку надо лишь в том случае, когда увеличивается художественный эффект. Здесь же он — явно умаляется. Есть пословица: “Овчинка не стоит выделки”. Это когда сырье — плохое. Как над ним ни работай, из него нельзя сделать ничего. Здесь — другое: выделка не стоит сырья. Сырье, матерьял требует иной выделки. Бизе прекрасно знал, что он делал.