Итак, Калафат строит башню. “Летят годы и опять летят. Один, два, четыре, семь, девять — летят” . Девять лет... (уже приходилось читать о символике цифр в романах Леонова, где, особенно в “Пирамиде”, упоминалась цифра 9). Рассмотрим символику цифр в рассказе о Всегубителе.
Рассказ написан в 1922 году — прибавляю 9 и получаю 31. А чем примечателен в нашей истории 1931 год? Именно в этом году во имя строительства очередной Вавилонской башни был взорван храм Христа Спасителя в Москве. Предчувствие этого события можно дополнить словами из рассказа: “Растет башня... звенит железо, стонет глухо камень, рождается под ударами большой, грозный всевидящий каменный глаз: задумал Калафат на конце башни себя из камня поставить”.
Не только в памяти людской захотел увековечить себя Всегубитель, но и в камне, и в серебре: “...дурно молвить, в главном Соборе города Геливарь, он приказал с себя статуй серебряный сделать и поставить тот статуй на площади, и чтоб все тому серебряному статую кланялись, а, буде, кто не поклонится, — того в смоле и лое варить...”.
Есть различие между Калафатом из притчи и Калафатом из рассказа. Первый, поизучав “еометрию” одиннадцать лет, всё, вплоть до башни, стал “задумывать” самостоятельно, а его предшественник нуждался в консультациях. Неизвестно, на какие преобразования в мире он решился бы ради славы, если бы не страшная личность, появляющаяся то в виде “заблудшего попа” (“а тот поп — не поп был”), то черноризца с “навьим лицом”, то звездочета, толкнувшего Калафата на покорение “царствий” ради башни на небо. Эти “господа”, вместе с Агапием из “Гибели Егорушки” и соблазнителем в “партикулярном платье” из притчи Пчхова в романе “Вор”, не любят бросать на произвол судьбы своих возлюбленных подопытных человеков.
Есть еще одно различие: в рассказе неоднократно указывается на то, что после организации столь глобального сотрясения устоев необходимо покаяние, что, увы, в истории человечества никогда не утратит своей актуальности.
Тень Калафата присутствует во многих произведениях Леонида Леонова. Именно она диктует Митьке Векшину уверенность в том, что слово “человек” выше всех “титулов” на свете, и Пчхову, “слесарных дел мастеру и человеку”, родственнику по духу и “лесному старичку”, “Божьему мужичку Семену” не сокрушить Митькиной гордыни напоминанием о черном ангеле, падающем “башкой вниз”.
Притчи о Калафате из романа “Барсуки” и об Адаме и Еве из романа “Вор” дают еще один росток — встречаются две фразы: “туда и другие дороги есть” и “в тот сад другая дорога имеется” . Сказанные антиподами, они так же контрастны, как добро и зло, удерживающее Адама и Еву “на окольной дорожке” “вдалеке от царских врат”.
Следует рассказать о том, что много лет назад Галина Ивановна Платошкина задала Л. М. Леонову вопрос: “Какова эта “другая дорога”, о которой говорится и в притче о Калафате, и в притче об Адаме и Еве?..” Леонид Максимович пояснил: “Легенду о Калафате трактовали неверно, как и многое в романе “ Вор” ... Так вот — есть две дороги: вера и наука...”.
И Пчхов, утверждающий, что цивилизация и наука, позволяя заглянуть в бездну, в равной степени предоставляют возможность сорваться в нее, выражает позицию автора. Стремление к материалистическому прогрессу без духовной цели неизменно ведет к падению — вот причина крушения Вавилонских башен, в том числе и Калафатовой. “Не остановишься, если бы захотел” . Мысль эта, различно выраженная, присутствует почти во всех произведениях писателя. В неопуб-ликованных записках Леонова о дорогах веры и науки сказано так:
“Вера познает мир, исходя от большого к малому, наука же — наоборот. В первом случае один ответ на все возможные запросы, в другом же множество противоречивых в зависимости от переменных стадий познания и нравственного состояния человека”.
“Наука — непрерывный, на чей-то странный зов, неведомо откуда, бег ума по анфиладам пустых и гулких зал в надежде на разоблачение некоей сокровенной тайны, чтобы в конце всего познать разочарование в себе и величие того, на что посягали”.
В романе “Дорога на Океан” именно над этим вопросом начинает задумываться перед смертью Курилов, неверующий, преданный идее коммунист. Он расска-зывает Зямке притчу — или сказку? — о белом слоне.
“Леонов пишет символами. С помощью слова он постоянно ищет возможности найти простор для устремления к отвлеченности, отжать факты живой жизни до степени концентрации готовых усложненных мыслительных блоков”, — писал О. Н. Михайлов.
“Слон (...) белый, умный, и черная клякса на лбу...” — он тоже является символом... В “смешном королевстве” его объявили богом, который принесет столетнюю сытость. Но “(...) бог испугался. Оборвал поводья (...) и (его) долго убивали стрелами” . Механик “выгреб из слона лопатой (... ) вставил механизм (...) и живот на случай поломки сделал на застежке м о л н и я. Знаешь, как у твоей мамы на ботиках! (...) Так завелся собственный бог в черномазом королевстве”.
...Посягнули на некую тайну — низвергли, сокрушили, “выскребли”... Опустошили себя... Таким образом эта грустная сказка наводит на мысль о готовности Курилова к пересмотру, а возможно, и кардинальной переоценке некоторых позиций материалистического понимания мира.
Леонов не раз говорил, что истоки его мировоззрения скрываются в ранних рассказах... Далеко тянутся нити из притчи о Калафате. Притча подобна дереву, выходящему из земли в одной точке и, по мере удаления от нее, ветвящемуся многократно.
Семь лет разделяют рассказ о Калафате и роман “Соть”.
Многое изменилось в стране, многое произошло в творческой судьбе писателя. В тот год, когда он работал над романом, была запрещена пьеса “Унтиловск”, одобренная и поставленная Станиславским. Критика восприняла это как сигнал для действия, и ранние рассказы Леонова были названы “инвентарем реакции”. Но Калафат упорно не хочет уходить из творчества Леонова, он присутствует и в “Соти”, хотя и таится “ где-то там, на пятой горизонтали” .
У романа поэтическое начало: “Лось пил воду из ручья...”
С детства помню эти строки — они звучат как гимн природе. Но, видимо, этот лось в последний раз пил воду из того ручья...
“Стоят леса темные от земли до неба, а на небе ночь. Незримо глазу положен на небо ковш; ползёт ковш ко краю; выливаются на жадную землю сон, покой и тишь. Мир спит, и никому не ведомо в нем про укрывшихся в длинных приземистых избах черных мужиков... Бегунов из мира, приманила их девическая нетронутость места, они стали зачинателями этой северной Фиваиды.
К ним, как ручейки к самородному озерку, притекали разные люди, которые тоже не нашли, чем обольститься на этой удивительной земле... Ночными призраками, бездорожьем, ядовитыми воспареньями болот бог охранял свое гнездовье”.
Затем “началась гибель империи, которая для скита, без преувеличения, была крушением самой планеты”.
Крушение привычной жизни на реке Соть началось с появлением Увадьева. Этот герой, порой заслуживающий уважения и сочувствия, был тем человеком, “ которым , — сказано у Леонова, — новорожденная эпоха замахнулась на обветшалый мир” . Эпоха умела выбирать людей, это видно из слов, сказанных Увадьевым о самом себе:
“— Люблю злых... Тугая, настоящая пружина в них, годная ко всякому механизму. Злых люблю, обиженных, поднимающих руку люблю”.
И еще:
“— Душа... чудное слово. Видишь ли, я знаю ситец, хлеб, бумагу, мыло (...) я делал их, или ел, или держал в руках... я не знаю, что такое душа. Из чего это делают? (...) где это продают?”
Увадьеву, жесткому к себе и к другим, предоставляли возможность “дробить и мять людскую глину”, а будь он в те годы в Москве, он участвовал бы в уничтожении храма Христа Спасителя и проектировании на этом месте новой башни. Словом, мир Вышних сил полностью вычеркнут из его судьбы. И хоть он заявляет — “не Вавилон, а завод бумажный возводим”, именно через него проникают на Соть отголоски притчи о Калафате. Вот уж и Красильников, рассматривая архитектурный проект, обнаруживает там, среди корпусов, “подобие башен”, из которых “вился как бы серный дымок”. И запах этот в его “память... успел пророчески вписаться”.