Храм был большой и неотапливаемый, людей в нем давно не было. Огромные идолы пялились на них со стен, а с пола глазели идолы поменьше — деревянные антропоморфные статуэтки в разных неприличных позах.
Саошьянт был раздумчивый человек. Он сказал:
— В этом храме нет души. Его боги мертвы. Следовательно, их нет. Когда мир будет валиться в бездну, а святые праведники воспрянут к жизни, этот храм так и будет оставаться — мертвым.
— Ты прав, — сказал Каскет. Он собрал деревянные статуэтки с полу, навалил их в кучу и поджег, потому что было холодно. — Душа храма — в вере. Если же нет человека, нет и веры. А в этом храме отродясь не было людей. Чем ты занимаешься?
— Чиню суд, — ответил тот.
— Неплохое занятие. А что потом?
— Потом воскресают праведники. Сомневаюсь, что в этом месте есть могилы праведников. Долго спорили, как вообще отличить праведного человека от неправедного. И ничего не решили. Вот, смотри!
Он подошел к своему быку и ударом меча отсек ему голову. Потом он не спеша разделал его и начал жарить мясо на костре из статуэток богов. Пока он этим занимался, в храм ворвались двое старцев почтенного вида, с глазами, лучащимися благодатью, и белыми бородами.
— Искупительная жертва быка, — произнес Саошьянт, обращаясь к Каскету, — воскрешает усопших праведников. В этих местах их всего двое. Это уже много. Мир вам, старцы праведные!
— И тебе мир, Саошьянт!
— Мир и тебе, Саошьянт!
Каскет зачерпнул немного крови, текущей из перерезанной шеи быка, и окропил ею старцев. Те вмиг исчезли, уступив место коричневым скелетам на полу.
— Ну зачем ты так? — укоризненно бросил Саошьянт через плечо. — Зачем ты их лишил их праведности?
— Они лгали, — спокойно пояснил Каскет. — Праведного человека не бывает. Человек бывает лишь бредущий — сам не зная куда.
Саошьянт несколько раз кивнул головой.
— Давай есть, — сказал он, и они стали есть поджаренное мясо быка и пить вино из фляжки Саошьянта. Закончив есть, Саошьянт оживил быка и, выйдя из храма, привязал его у входа. Было уже совсем темно. Звук висел в воздухе — плотный, как полог.
Вернувшись, Саошьянт постоял в раздумье.
— Ничего не понимаю, — пробормотал он. — Ничего. Ты что-нибудь понимаешь, Каскет?
— А ничего и не надо понимать, — отозвался Каскет, грызущий большую кость. — Зачем понимать? Вот представь: кто-то все понимает. Ты его спросишь: слушай, а это как? Он тебе: так и так. Ты — ему: а вот — это? Он — снова: так и так-де. Все понимает. Все. Скучно это. Противно. Лучше — ничего не понимать. Жить.
— Ты хорошо объясняешь, — кивнул Саошьянт. — Разумно. Объясни тогда: я — Саошьянт. Вот мой меч, им я должен истреблять носителей зла. Вон бык, его жертва воскрешает праведников. Где же суд? Суд — я? Объясни мне это, Каскет!
Каскет отложил кость в сторону и задумался.
— Нет, — сказал он наконец. — Ты — не суд, Саошьянт. Суд
— это какое-то место, престол, херувимы, огненная река… Нет, ты не суд, Саошьянт.
— Я так и думал, — удовлетворенно ответил тот. — Сомнения одолели. Вопросы стали возникать. Так, значит, я не судия, Каскет?
— Не-а, — отозвался Каскет, грызя кость. Саошьянт снял с себя меч и отбросил его в сторону.
Пускай другие судят.
— Носители зла! — фыркнул вдруг Каскет. — Ну ты и придумаешь! Да где ты найдешь, таких рафинированных!
— Вот и я думаю. Потом спали.
Утром, когда Каскет пробудился, он не нашел Саошьянта возле себя. В стороне валялся его меч и шлем. Возле входа лежал его бык с перерезанным горлом. Самого Саошьянта не было.
Каскет пожал плечами и вышел из храма.
Каскет шел весь день. Он очень проголодался, но ему повезло: в одной деревне, где все люди сплошь были слепыми, он украл двух куриц и каравай хлеба. Будь у него времени побольше, он остался бы здесь и пожил немного, ибо любил людей беспомощных. Но звук в воздухе нарастал, и Каскет пошел прочь, по длинной ровной дороге, ведущей за горизонт.
Только что тянулась перед ним равнина, бурая, в некоторых местах покрытая островками бурьяна, и вдруг прямо на дороге возник сказочный дворец. Весь белый, изящный, с башенками, легкими аркадами, парадными порталами и широкими витражами окон, с бесчисленными переходами и галереями, дворец казался настолько чуждым этой местности, настолько явственно была видна какая-то печаль, разлитая по каждой его черточке, что дворец рисовался странным и необычным сном.