II
После трехмесячного плавания, в 1840 году, Ливингстон вышел на африканский берег в Капштадте. Оттуда скоро он отправился на станцию Куруман, устроенную внутри страны, за 1200 вёрст от Капа, Хамильтоном и Моффатом, к миссии которого он и присоединился.
Чтобы лучше свыкнуться с новою жизнью, Ливингстон решился удалиться от своих друзей и прожил целые шесть месяцев один одинехонек между дикарями, энергически изучая их язык, привычки и нравы. В эти шесть месяцев он так свыкся с дикарями и так хорошо и легко стал объясняться с ними, что ему не стоило большого труда входить в сношения с разными другими племенами внутренней Африки, что также дало возможность пройти в такие места, куда не осмеливался забираться ни один европеец.
Ему необходимо было привыкнуть к тяжелым и длинным походам, чтобы переносить их без усталости; вследствие этого он предпринял путешествия для открытий, в сопровождении нескольких человек туземцев. Ливингстон был худощав и вообще слабого сложения и мало надеялся на свои физические силы. Однажды он слышал, как дикари между собой подсмеивались над его слабосилием. «Вся кровь во мне закипела, говорит Ливингстон, и собравши последние силы, совершенно позабыв усталость, которая, точно, начала было меня одолевать, я пошел вперед так скоро и бодро, что смеявшиеся надо мной дикари признались мне, что не ожидали, чтоб я был такой славный ходок.» При таких неизбежно утомительных переходах приходилось часто, что жизнь его была в опасности. Между многими подобными случаями нельзя не упомянуть о встрече Ливингстона со львом, причем он спасся каким-то чудом.
Стая львов с некоторого времени не давала покоя жителям одного селения. Ночью львы пробирались в ограду, где запирался домашний скот, и выбирали там себе добычу. Наконец они стали являться и нападать на животных даже и днем. Это такой редкий в южной Африке случай, что туземцы, объясняя себе такое несчастье, придумали обвинить соседнее селение, будто тамошние жители наколдовали им эту беду и будто они все обречены в жертву львам. Надо было, во что бы ни стало, избавиться от такой беды. Обыкновенно, нужно убить хоть одного льва из стаи, и тогда все товарищи убитого уходят куда-нибудь в другое место. Когда Ливингстон услышал о новом нападении львов, он сам отправился на львиную охоту, чтобы придать несколько бодрости несчастным дикарям, которые решились от них избавиться.
«Мы приметили львов на неболышом холме, покрытом густыми деревьями. Весь народ стал кругом холма и начал, понемногу сближаясь, сходиться к логовищу. Я остался внизу холма, пишет Ливингстон, с туземным школьным учителем, прекрасным человеком, по имени Мебальв; у нас обоих были ружья. — Мы заметили одного из львов в лежачем положении, на скале. Мой товарищ выстрелил первый, но худо прицелился, и пуля только отшибла кусочек камня. Как собака бросается на пущенный в неё камень, так лев бросился, оскалив зубы, на место, в которое ударила пуля, потом в несколько прыжков очутился в кругу охотников, которые до того оробели, что все как будто забыли о своем оружии. Два другие льва остались также целы, благодаря трусости охотников, которые и не попробовали пустить в них стрелами или употребить в дело копья. Видя, что охота совсем не удалась, я пошел обратно в селение, и вдруг вижу, что четвертый лев притаился и лежит за кустом. Я нацелил на него в тридцати шагах расстояния и попал обоими выстрелами моего ружья.
— Ранен, ранен! закричала вся толпа; пойдем покончить его! Но, видя, что лев в ярости помахивает хвостом, я кричал им, чтобы подождали, пока я снова заряжу свое ружье, и уже клал в дуло пулю, когда общий крик заставил меня обернуться. Лев прыгнул ко мне, схватил меня за плечо, и мы оба покатились. Я как теперь слышу страшное рычание льва. Он трепал и тормошил меня как сердитая собака треплет свою добычу. Я так был потрясен, что нравственно совершенно оцепенел; в таком точно оцепенении, вероятно, находится мышь, когда попадается в когти кошки. Я был как в обмороке и не чувствовал ни боли, ни страху, хотя ясно понимал все, что со мной происходило. Я могу сравнить это положение с положением больного, который нанюхался хлороформу и сознательно видит, как хирург отнимает у него член, но не чувствует никакой боли. Я даже мог глядеть без содрогания на страшного зверя, который держал меня под собой. Я полагаю, что все животные находятся под этим странным впечатлением, когда достаются в добычу хищникам, и если в самом деле их состояние похоже на мое в эти ужасные мгновения, то это большое счастье, потому что это облегчает предсмертные муки и ужас смерти.
«Лапа льва всею своей тяжестью лежала у меня на затылке; поворотив инстинктивно голову, чтоб избавиться от этого давления, я увидел, что взоры льва были устремлены на Мебальва, который в десяти или пятнадцати шагах в него прицеливался. К несчастью, ружье Мебальва было с кремнем и два раза осеклось. Лев оставил меня, бросился на моего храброго товарища и схватил его за бедро. Затем один туземец, которому я прежде спас жизнь, отбив его от преследования разъяренного буйвола, пустил в льва стрелу. Взбешенный лев оставил свою вторую жертву, схватил дикаря за плечо и верно разорвал бы в куски, если б не упал возле него мертвым, вследствие двух смертельных ран, сделанных моими пулями. Все это происшествие было делом нескольких секунд, но последние усилия львиной ярости были ужасны. Чтоб уничтожить след предполагаемого колдовства, дикари на другой день сожгли убитого льва на большом костре; лев был огромный; дикари уверяли, что они еще никогда не видали львов такой величины. — После этой истории у меня на плече остались следы одиннадцати зубов этого чудовищного зверя, который в то же время сломал мне кость руки в нескольких местах. Мне много помогла моя одежда, на которой осталась зловредная слюна разъяренного зверя, и раны мои скоро зажили; но товарищи мои, которые были без одежды, выздоравливали медленно. Тот, которому лев укусил плечо, на следующий год показывал мне, что раны снова открылись в тот самый месяц, в который лев укусил его. Этот факт стоил бы наблюдения и изучения.»
Когда Ливингстон мог совершенно свободно владеть туземным языком, привык ко всем трудностям и опасностям своего положения, не боялся усталости, то задумал учредить новую станцию, далее в глубине внутренней части Африки, примерно еще за 350 вёрст от станции Куруман. В 1843 году Ливингстон основался на первый раз в местечке Маботсе; а через два года перенес все свое заведение на берег реки Колобенг, чтоб жить посреди племени бэкуэнов (баквена). Там он подружился с начальником (вождем) этого племени, Сечеле. Отец его погиб при возмущении, когда Сечеле был ещё ребенком; долгое время его властью пользовался другой, но потом Сечеле, при помощи одного владетеля внутренней области, по имени Себитуане, возвратил себе власть над бэкуэнским племенем.