— Наша задача, — говорил мне шеф, — с помощью специальной аппаратуры регистрировать естественные гамма-излучения. Эти данные помогут разработать методику выделения кимберлитов среди вмещающих пород и поиска трубок с самолетов. Кроме того, закономерность распределения радиоактивного вещества в кимберлите связана с его алмазоносностью...
И началось: профили, пикеты, шурфы. «Копытим» от зари до зари, лазаем по трубке на животе, ползаем с компасом по азимуту.
Отсчитав десяток метров, я срываю лопатой полуметровый слой мха и начинаю долбить коричневую слюдяно блестящую мерзлоту. Тщательно вычищаю лунку под аппарат, ставлю вешку с номером, продираюсь через кустарник дальше. По вешкам за мной с гамма-спектрометром двигается Татьяна.
Из чащи, словно гном, в брезентовом колпаке и накомарнике возникает Семенов.
— Ну-ка, старик, выруби здесь шурфик. Нравится мне это место...
А мне не нравится. Самое гиблое, по-моему, место. Но я молча рублю киркой звенящий лед, перепиливаю прочные, как стальной кабель, сухожилия лиственничных корней, пока не добираюсь до основной голубоватой породы трубки. Семенов, урча, опускается в шурф и начинает колдовать с кимберлитом. Потом зовет Татьяну, она устанавливает спектрометр, долго что-то записывают, удивленно смотрят друг на друга и щелкают языками. Пока мне понятно только одно: сейчас придется копать еще один, контрольный шурф, чтобы рассеять научное недоумение шефа.
— Ну-ка, старик...
Я снова вгрызаюсь в лед и до помутнения в голове воюю с проклятыми корнями. И так каждый день. То же самое на другом профиле делают Сансаныч и Лиля. Ради разнообразия, когда ни руки, ни ноги уже не работают, моем в ручьях или на берегу Куойки шлих, кимберлитовую труху. Ищем включения: крупные зерна хромдиапсидов, пиропы, оливины. По идее, в россыпях может встретиться и алмаз. Это интригует: загружаешь корыто породой, будто тянешь лотерейный билет. Но «билет» не выигрывает — на Куойке алмазы редкость.
За несколько дней наши лица словно обуглились, руки покрылись кровяными мозолями и ссадинами, незаживающими трещинами от воды. После работы наваливается такая усталость, что не соблазняют ни рыбалка, ни сбор экзотических камней. И все-таки, передохнув, мы выходим на поиски самоцветов.
В середине августа в Заполярье наступает удивительное смешение времен года — весны, лета и осени. В молодой траве лиловыми шапками еще цветет дикий лук вперемежку с лютиками и незабудками. Еще висят на ольхе пушистые сережки, и морошка пока зеленая. Но уже ударили первые ночные заморозки, стужей дышит северный ветер, нагоняя низкие тяжелые облака. И появляются среди веселой зелени поражающие глаз тревожной красотой, словно облитые кровью, деревья. И по воде плывут первые ржавые листья и золотистая хвоя.
Завершив работы на «Второгоднице», мы плывем вниз по Куойке к «Обнаженной». Об этой трубке ходят легенды — о ее красоте, богатстве минералами. Вокруг нас лимонно-желтые горы. Берега Куойки возвышаются над водой диковинными башнями, крепостными стенами. Отчетливо видна «кладка», «бойницы», «ступени»...
Разбиваем лагерь в устье ручья и отправляемся искать знаменитую трубку. За кустарником в двух десятках метров от берега виднеются отвалы голубовато-зеленого камня. Это и есть «Обнаженная» — словно заколдованный средневековый замок посреди леса. Ее башенки, пики, зубцы упираются в небо. Беру в руки зеленоватый кусок кимберлита. Гранитообразная кристаллическая порода со множеством вкраплений. Прозрачно-зеленые оливины, малиновые гранаты, пиропы, хромдиапсиды. Эти минералы часто сопутствуют алмазам, но вот алмазы не всегда сопутствуют им. Куойкское кимберлитовое поле, например, пока не дает геологам основания для промышленной разработки трубок. Зато эти трубки позволяют ученым заглянуть намного глубже, чем, скажем, десятикилометровая скважина. Возраст трубок измеряется сотнями тысяч лет, за это время в них произошли химические и структурные изменения тем более существенные, чем ближе к поверхности находится вещество. Сложные геологические и климатические процессы принимали участие в разрушении кимберлитового ствола: в одних местах происходило поднятие платформы, и здесь трубки как бы «вылезали» на поверхность, подвергались эрозии, разрушались и вымывались, обнажая свои глубинные структуры (вот откуда, кстати, алмазные россыпи в руслах рек и ручьев). Так к самой поверхности Земли, словно на обозрение человеку, природа услужливо подняла породы, до которых сам он никогда бы не смог добраться.
«Привет из преисподней» — так называет трубки на Куойке Семенов. Я вижу, как у него дрожат руки, когда он поднимает, тщательно осматривает и укладывает в мешок куски кимберлита, которые я отрубаю от монолита с помощью молота и зубила. В Москве эти куски будут исследованы мощной стационарной радиоактивной аппаратурой. Они либо подтвердят, либо опровергнут измерения и выводы, сделанные нами на натуре в тайге. А пока мы таскаем мешки в лодки, уже загруженные ниже всякой мыслимой ватерлинии. И копаем шурфы, собираем образцы, моем шлихи...
Пройдет не так уж много времени. Мы проплывем всю Куойку и добрую часть реки Оленек, пробьем лодки и выкупаемся в порогах, намерзнемся и наголодаемся на песчаных косах в ожидании вертолета. Потом дома, в московской квартире, в луче проектора на стене мы увидим эпизоды нашей экспедиции. И они вдруг покажутся нам далекими и нереальными. Чтобы избавиться от этого странного чувства, я достану ящик с матовой стеклянной крышкой и разложу на ней якутские самоцветы, тщательно протертые, слегка смазанные подсолнечным маслом (для сочности!). Потом включу в ящике лампу, и камни засветятся тихим мерцающим светом, как догорающие угли в костре на берегу Куойки...
Юрий Ценин
Веселый дух Самбай-сама
Во всех странах Дальнего Востока рис — основа благополучия и главная пища. Мы, например, едим обед с хлебом, а там рис с обедом. Повсюду в Восточной Азии отношение к этому злаку особое, совсем иное, чем к любым прочим культурным растениям. На рис смотрят как на живое существо, со своим сознанием и волей; оно очень обидчиво, не терпит малейшего неуважения и требует, чтобы его всячески ублажали и развлекали. Это особое отношение к рису сохраняют и люди, далекие от суеверий.
Вряд ли кто из современных японцев верит всерьез в старинные предания о духе риса — Самбай-сама, который нисходит с началом высадки рассады ранним летом с гор на поля. Синтоистские священники и те куда как больше озабочены, чтобы не падали доходы храмов от свадебных и прочих церемоний, чем поддержанием веры в древние обряды. Но старинные церемонии, общие для всей страны и чуть-чуть разные и свои в каждом уезде, в каждой долине, до сих пор проходят повсюду, как и века тому назад.
Сажать рассаду риса с утра до вечера, не разгибая спины, стоя по колено в холодном жидком иле, сажать аккуратно по три росточка в лунку, строго по туго натянутой верёвочке, точно на одинаковом расстоянии друг от друга — работа не из легких и не из приятных. Даже сознание того, что все крестьянское благосостояние зависит от тщательно и вовремя проведенной посадки, не делает эту работу легче. Потому, наверное, и придумали яркий и веселый праздник, чтобы скрасить страду, тяжелую и нудную.
Как бы там ни было, «тауэ-сай», праздник посадки риса, в мае — июне празднуют во всех деревнях и маленьких городках Японии. Но нигде не справляют его так пышно и красочно, как на юге страны, в районе Тюгоку, в первое воскресенье июня.
Ранним утром оглушительный бой маленьких барабанов разрывает сонную тишину. Впрочем, никто давно уже не спит: горожане участвуют в процессии, а туристы усеяли тротуары. Первыми, притопывая и кружась в танце, идут девушки. Лица их закрыты бамбуковыми корзинками. На каждой корзине целая клумба бумажных цветов на прутиках, ниспадающая почти до земли. Это так ярко и так красиво, что, конечно же, Самбай-сама, услышав бой барабанов, выглянет из своей горной обители, увидит мелькание цветов и не замедлит пожаловать на зрелище.