— Вот он, глядень,— сказал я рулевому и отдал ему бинокль.— Ты помнишь это слово из лоции Белого моря?
И тут же увидел идущий к нам баркас.
— Вот бы высадиться по пути! Но на баркасе был сам старпом.
— Какие еще кресты-глядени? — прогремел он.— Живо на борт, через полчаса снимаемся...
А безлюдный глядень удалялся, и с тех пор не знал я ничего о том памятном месте. Но обещание вернуться к нему не забыл.
Еще занимала и завораживала меня и вовсе не доступная для корабля губа в глубине Кандалакшского залива. Там, за линией Северного полярного круга, за островом Великий, пряталось за переливами и порогами Бабье Море.
«Наверно, есть у этого «моря» своя какая-то тайна, как и во всем женском племени Поморья. Могучем, счастливом племени, давшем потомкам столько умного и крепкого народа»,— так думал я тогда, уверен в этом и теперь, ибо пища, доставшаяся от поморов ученому люду, не иссякает. Она порождает ностальгию у северян, питает новое племя поморов и всех ревнителей этого края...
В такие места попасть можно лишь на лодке. Через много лет случай представился. Лодка появилась как бы сама собой, хотя какой это случай! Нет, совсем не случайно однажды мы с Евгением Смургисом оказались на ленинградском судостроительном заводе «Пелла». После памятного гребного марафона в Охотском и Японском морях (См. «Вокруг света». № 1 за 1984 г.) наша лодка «Мах-4» стала экспонатом краеведческого музея во Владивостоке, а мы оказались «безлошадными». Но мы знали, что на заводе «Пелла», славящемся своими прогулочными лодками из стеклопластика, конструкторы думают о том, чтобы на базе прогулочной лодки «Пелла-фиорд» создать хорошие гребные и гребно-парусные суда для дальних походов и отдыха. При разработке таких лодок пригодился наш опыт плавания на «Мах-4». Долго ли, коротко, но однажды — и как раз в год 125-летия журнала «Вокруг света» — администрация завода на основе заключенного договора о сотрудничестве предоставила редакции две лодки. Одна, оборудованная для сверхдальних плаваний на веслах, передавалась для испытаний Евгению Смургису. И маршрут для этого был выбран подходящий — 4500 километров на веслах от истока до устья Лены. Другую лодку с оригинальной гребной системой, мини-парусом и надежным укрытием от непогоды поручили испытывать мне. После пробного плавания по Неве директор завода Герберт Робертович Цатуров и главный конструктор лодки Валерий Иванович Попов пожелали нам успехов. И чтобы ограничиться Ладогой! Но в юбилейный для журнала год возникла идея организации Беломорской экспедиции. Так почему бы не соединить нужное для завода испытание с давней мечтой о Бабьем Море?! И доплыть туда если не под парусом, то хорошо знакомым мне способом — на веслах.
...Июльские непогоды на Севере всегда кончаются внезапно. Но ждать, когда уляжется зыбь, выглянет солнце и задует ветер нужного мне направления, можно неделями. А в этот год после пика ненастья с небывалой грозой и ливнем наступило внезапное затишье. Густой туман наползал на мыс Картеш, укрывал террасы уютной бухты, где расположились разноцветные дома Беломорской биологической станции Зоологического института Академии наук. На борту попутных судов «Даурия» и «Ладога» и на буксире за ними моя гребно-парусная «Пелла-фиорд» прибыла сюда — к месту намеченного старта. Я проложил курс к недалекой отсюда и памятной мне луде с видом на глядень. Далее путь должен лечь через шхеры губ Красной и Кузокоцкой в пролив Великая Салма. Там, за линией Северного полярного круга, ждало меня Бабье Море...
Все три дня ожидания погоды на Картеше не пропали впустую. Все, что здесь есть, чем здесь живут и о чем думают, я, кажется, знал теперь доподлинно. Еще на борту «Ладоги» — научного суденышка станции — познакомился с организаторами мидиевого хозяйства. Именно хозяйства, а не плантации, как пишут нередко, имея в виду эту отрасль марикультуры.
Эдуард Евгеньевич Кулаковский — поборник идеи искусственного выращивания мидий — рассказывал мне историю всего дела четко, по пунктам, со страстью профессора, не терпящего посредственных слушателей. А у меня, пока внимал его словам, зрела мысль: хорошо бы увидеть все своими глазами.
И вот мы на знаменитых мидиевых полях. Кулаковский балансировал на зыбких плотах, поднимал тяжелые связки с мидиями, пока я искал его в рамке фотокамеры. Я видел и постигал непостижимое. Мидия... Какая-то ракушка из двух створок, с каким-то содержимым... И этому посвятить жизнь? Непостижимо. Я преклоняюсь — нет, не перед связкой ракушек-мидий, а перед мечтой, повязавшей человека на всю жизнь. Даже служебный «корабль» ученых — гребная лодка того же ленинградского завода «Пелла» — носил имя «Велигер». По-латыни — это парусник. Так называется и одна из стадий в развитии мидии, когда она беспечно парит в толще воды. Парит, чтобы затем стать пленницей людей, опустивших в воду с плота трехметровый капроновый трос. Ученые называют его субстратом. Он-то и станет для скитальцев-велигеров мертвым якорем на всю жизнь.
— Минимум триста тонн с гектара — такова урожайность мидиевого поля,— Кулаковский обвел рукой все невеликое пространство подводной нивы,— при этом сто тонн высокосортного, деликатесного мяса.
— А где же расположить эти капризные гектары, даже сотни гектаров, и кто будет пасти это прикованное к тросам стадо?
— Специалисты Севрыбы уже осваивают подводные акватории в губе Чупа и в районе Сонострова. Это самые северные очаги марикультуры в нашей стране. Сколько там миль до Полярного круга?
Теперь Эдуард пытает меня.
— Всего тринадцать,— отвечаю я без запинки.
— Ну, вот,— не отреагировав на мои слова, продолжает ученый,— а теперь о главном. Марикультура здесь не только вклад в решение Продовольственной программы. Мы надеемся на социальные сдвиги в регионе, на возрождение покинутых сел Поморья... Вы знакомы с книгой Максимова «Год на Севере»? — после некоторой паузы спрашивает меня Кулаковский.
— Да, конечно,— поспешил я с ответом. Получилось так, как если бы я сказал: «Обижаете, с собой вожу».
— Так вот, Максимов любил повторять присловие поморов-онежан, «Море — наше поле». Нынче связь с этим полем утрачена, и мидии помогут ее возродить...
Три-четыре гребка — и лодка ушла от причала, провожавшие и мыс Кар-теш скрылись в тумане. Зыбь как-то незаметно навалилась на лодку. Видимость — нулевая. Что-то внутри соскочило, загремело, поехало. Мысли о выживании мидий в этой холодной неуютной стихии сразу исчезли — я занялся собственным выживанием. Собрался, подтянулся, все в лодке закрепил по-походному. Со мной — мой замечательный компас, карта в полиэтиленовом мешке, а за кормой — буруны, отчуждение и враждебность. Уняв волнение от безмолвного обращения к морю: здравствуй, перестань дурить и все такое прочее, я не удержался и добавил уже вслух: «И откуда этот чертов туман взялся?» Перспектива увидеть «свою» луду в тумане меня совсем не устраивала, тем более что случится это около полуночи. А как же фотографии? Но все дальнейшее было так, как обычно: развитию грустных мыслей мешала быстро меняющаяся картина моря. Нужно было прислушиваться, как волна ударяет в нос, и, может быть, принимать решение об уходе под берег. Либо, напротив, на удар этот отвечать равнодушием. Такое упрямство иногда помогает. Вот и теперь чувствую, как удары слабеют, и снова слышно журчание воды за кормой. Все это значит, что лодка вошла под прикрытие невидимой в тумане луды, хотя и далекой — видно по карте.
— А, однако, подействовало,— спешу поделиться этой новостью с окружающим меня безмолвием. Снимаю лишнюю одежду и принимаюсь грести, как на финише гребной гонки...
Остров Кемлудский, тот самый, на котором «мой» глядень, теперь стал заповедной территорией. Невзирая наволны, вытягиваю шею и изо всех сил стараюсь понять, что же там, на месте прежних развалин. Благо теперь видимость улучшилась, и на севере показалось полуночное солнце. Безобидные на глубине валы зыби у берега закрутились, забелели гребнями. Продолжаю приближаться к берегу.