Рискуя сорваться в ледяную воду, мы ухватились за скользкий борт судна и поднялись на палубу. На корабле, несмотря на ветер, стоял терпкий запах соленой рыбы.
— Не укачало? — заботливо спросил кто-то из темноты.
Все вместе мы подняли шлюпку и закрепили ее просмоленными шкертами. Владислав Пахоруков, инженер-гидролог экспедиции, разместил нас в каютах и пригласил на воскресный чай. В камбузе у кока была устроена пекарня, и после приевшихся галет и сухарей мы с удовольствием отведали свежего хлеба.
Потом Пахоруков через коридор и лесенку, круто обрывающуюся вниз, повел нас в кают-компанию. Кают-компания походила на чертежную. На стульях, на столе были разложены листы ватмана, и люди, вооружившись линейками, вычерчивали карты.
— Знакомьтесь, — проговорил Пахоруков, — это сотрудники нашей океанографической, биологической, ихтиологической экспедиции, или, говоря попросту...
Следопыты моря
Среди сотрудников экспедиции были известные в Заполярье ученые: гидролог Борис Владимирович Истошин, кандидат географических наук Аркадий Павлович Алексеев, кандидат биологических наук Елена Александровна Павштикс. Возглавлял экспедицию Иван Григорьевич Юданов, заведующий лабораторией сельди Полярного института.
О Юданове я слышал года два назад в Салехарде, где собирал материалы по истории этого старейшего в Сибири города, бывшего Обдорска. Отыскивая в библиотеке нужные книги, я натолкнулся на чрезвычайно редкую монографию о Салехарде. Автором ее был Юданов.
Оказывается, Иван Григорьевич после окончания Тимирязевской академии долгое время проработал в Нарыме и Салехарде.
Он первым в стране занялся разгадкой трагической судьбы обской рыбы. Там, где Обь пробивала себе путь через тайгу, рыба в реке задыхалась. Это случалось зимой. Под панцирем льда ей не хватало кислорода. После кропотливых исследований Юданов пришел к выводу, что виновниками ее гибели являются таежные реки. Вода этих рек насыщена гуминовыми веществами, сильно поглощающими кислород. По инициативе ученого были приняты меры, чтобы спасти от гибели обскую рыбу.
В 1937 году Юданов переехал в Мурманск и занялся изучением морской фауны. Своими исследованиями миграций сельди он немало содействовал развитию сельдяного промысла в Атлантике.
Ценные исследования провел в Норвежском и Гренландском морях и другой старейший работник Полярного института — Борис Владимирович Истошин. Он не пропускал ни одной крупной экспедиции, а длились они иной раз по 8—10 месяцев, собирал многочисленные данные по гидрологии, систематизировал разрозненные материалы о течениях Атлантики. Но сейчас ученых больше всего занимала загадка с двадцатью восемью селедками. Каждый строил свои предположения и сомневался в них.
— Что думают об этом на «Северянке»? — спросил нас Юданов.
— Меня, собственно, послали как раз затем, чтобы спросить вас, — рассмеялся Федоров, уклоняясь от ответа.
— Трудно сказать, — проговорил Юданов. — По-моему, причину неудач в поисках сельди надо искать в эхолотах. Часа два назад наш гидроакустик опять обнаружил рыбу, выметали мы сеть и бредем сейчас малым ходом. Что-нибудь да попадется... Верно я говорю? — спросил Иван Григорьевич, повернувшись к гидроакустику судна Володе Губаренко.
— Кто знает... — пожал тот плечами. — Теперь я и сам разуверился в эхолотах. Иногда вдруг как начнут они сельдь писать — только держись. А придешь — нет ничего. Вот и гадай...
Ночью разразился шторм. Волны с размаху били по борту. Судорожно вздрагивал весь корпус. Корабль кланялся морю. Высокий нос его зарывался в волны. По палубе металась зеленая вода, взлетала шумными фонтанами к флаг-мачте.
Нам с Федоровым не спалось. Но не от шторма. На «Северянке», ходившей в каких-нибудь двух кабельтовых от судна, экипаж жил по московскому времени. Там уже играли подъем: часы показывали 6 утра. Мы все еще жили ритмом «Северянки». Но на корабле, как и на всех рыболовецких судах Атлантики, пользовались временем по Гринвичу, отстающим на 3 часа от московского.
Мы поднялись на мостик и замерли — таким жутким было штормовое море. Изредка из-за туч прорывался луч солнца, он бежал, приплясывая по волнам, и угасал, обрубленный новой тучей. Маятником раскачивался фонарь на мачте, и из косматой мглы подмигивал ему прожектор «Северянки». Сейчас мы глядели на нее со стороны. Вода заливала не только корпус, но и высокий штормовой мостик, который перед громадой волн казался нам спичечным коробком, поставленным вертикально. Какая слабая и неказистая на вид наша «Северянка» перед стихией ревущего океана, как сильно ее мотает шторм! И даже не верилось, что с этим вот скромным кораблем связана яркая страница в мировой океанографии. О значении «Северянки» французский журнал «Сьянс э Авенир» писал: «Большая заслуга Советского Союза в том, что он первый — да, первый — вышел за пределы обычных океанографических исследований на поверхности. «Северянка» удивила океанографию, начав изучение моря «в» самом море, а не только «на» море. Она предприняла наблюдения рыбных косяков, спустившись к самим рыбам...»
Мы смотрели на серое однообразие волн и вспоминали о тех, кто посвятил жизнь труднейшим исследованиям океана, изобретал аппараты, чтобы хоть одним глазом увидеть загадочный мир, скрытый в Океане.
«Северянка», как и все подводные лодки, не погружается на большие глубины. Да этого и не требуется. Она ходит в верхних слоях моря, где нужны не толстая обшивка, а маневренность и быстроходность, чтобы догонять косяки промысловых рыб.
Для больших глубин предназначались уже другие снаряды. Таким снарядам открыли дорогу советский гидростат, построенный ЭПРОНом, и батисфера Биба и Бартона. Как тот, так и другой аппараты были сконструированы по принципу «тяжелее воды». Они висели на стальном канате. Во время волнения моря трос мог оборваться, а это грозило исследователям гибелью.
Потом ученые стали склоняться к мысли, что нужен снаряд «легче воды», который поднимался бы на поверхность в случае обрыва каната. Родилась мысль о батискафах — подводных дирижаблях. Появились батискафы Августа Пикара «Триест» и «ФНРС-3» Пьера Вильма. На этих аппаратах было проведено немало погружений на глубины свыше 4 тысяч метров.
Станислав Федоров, как ихтиолог, долгое время занимался глубинными исследованиями и много знал о работах иностранных океанологов.
— Мне кажется, правы те ученые, которые считают, что невозможно построить универсальный снаряд, годный для всех глубин, — проговорил он, — и надо строить разноглубинные аппараты. Скажем, от пятисот до тысячи метров — один аппарат, от тысячи до двух — другой. Ведь французы так и делают...
Федоров имел в виду два строящихся сейчас во Франции подводных снаряда. Первый из них называется «11 000». 11 тысяч метров — это предельная глубина погружения батискафа. Его стенки будут превышать толщину лобовой брони танков. Второй снаряд — мезоскаф — предназначается для глубины до тысячи метров. Автор его, тот же профессор Пикар, применил интересный принцип передвижения: мезоскаф будет двигаться в глубине не при помощи винтов и рулей погружения, как это делается на подводной лодке и на батискафе, а при помощи больших лопастей. Как вертолет в воздухе, мезоскаф станет ввинчиваться в воду, зависать на месте, подниматься на поверхность.
В семь часов по гринвичскому времени «Северянка» и «Профессор Месяцев» легли в дрейф. Первым вышел на палубу Владислав Пахоруков. Поеживаясь от колючего северного ветра, он прикрепил к лебедке термобатиграф и опустил его в море. С этого момента началась...
Станция
Станцией принято называть остановку корабля для исследовательских целей. Тогда корабль дрейфует, и размеренное течение жизни нарушается. Ветер разворачивает судно бортом, и оно начинает раскачиваться с боку на бок, черпая воду.