С каждым метром погружения холодней становилась забортная вода. Записывая показания термосолемера, Сергей Потайчук определил так называемый температурный скачок. Здесь, на глубине 35 метров, вода достигла самой минимальной температуры, которая оставалась теперь постоянной до самого дна. Если на бумаге начертить изотерму, то в зоне смешения относительно теплого верхнего слоя с холодным получится резкая кривая, напоминающая трамплин. Глубина скачка никогда не бывает постоянной, так как зависит она от множества вечно меняющихся факторов: от течений, от солнечного прогревания, от волнений и ветра.
Вдруг на ленте эхолота появилась одна точка, другая, третья...
— Рыба! — удивленно воскликнул Потайчук. — Честное слово, рыба!
— Где рыба? — Соколова как ветром сдуло с верхнего кресла. Он бросился к эхолоту через нагороженные ящики с приборами. — Откуда же она взялась?
— Кто ее знает, судя по всему, сельди тут немало.
Соколов решил опуститься к косякам.
Лодка погрузилась ниже. Все мы невольно оглянулись на иллюминаторы. Неужели на этот раз разгадаем проклятую загадку?
— Первому, кто увидит сельдь, отдаю свой ужин, — пошутил Соколов, стараясь скрыть волнение.
Но сельдь «видел» только эхолот. «Северянка» осторожно приближалась к косякам.
— Где рыба? Кто видит рыбу?
Мы молчали. Мы не видели сельди. Что-то темное ударилось в стекло и исчезло. В отдалении вьюном завертелась еще одна точка. Федоров, досадуя на вспотевшие очки, торопливо протер их, прильнул лбом к холодному иллюминатору. В зеленой воде кое-где чернели крошечные организмы. Едва уловимые глазом, они походили на медленно поднимающийся к поверхности песок. В верхнем иллюминаторе вода была гораздо светлее. И тут можно было заметить более крупных рачков, которые напоминали нам, как и при первом погружении, обычных земных комаров. Но хоть бы одна рыбка промелькнула мимо! Одни лишь рачки, эти немые обитатели морской глубины, спокойно нависали над лодкой.
— На какой глубине мы сейчас? — спросил Федоров у матроса, следящего за показаниями глубомера.
— Тридцать пять метров.
Акустик Альберт Дегтярев.
А где же все-таки рыба?
— А где эхолот пишет сельдь?— повернулся ихтиолог к Потайчуку.
Сергей подошел к прибору. Точки и пятна обозначались против отметки 30—35 метров.
Когда лодка опустилась еще ниже, эхолот неожиданно перестал «писать» сельдь. Потайчук повернул регулятор звука до предела. На ленте по-прежнему было пусто. Тогда океанолог включил второй эхолот, вибраторы которого посылали сигналы вверх, но и здесь сельдь не «писалась».
— Тысяча и одна ночь... — проговорил Федоров. — Почему же на эхолотах прекратились показания?
Соколов и Потайчук хмуро пожали плечами.
— Поднимаемся!
Уже когда мы были неподалеку от поверхности, на ленте нижнего эхолота снова обозначились сельдяные стаи. Они шли на той же глубине — 35 метров, где мы тщетно пытались увидеть рыбу. И еще раз лодка погрузилась на глубину. Та же история... Никакой сельди не было. Виднелись лишь таинственные черные точки и прозрачнокрылые рачки.
— Да это же колянус! — воскликнул вдруг Соколов. — Вот он, виновник всех наших бед! Что вы улыбаетесь?
Потайчук весело поглядел на Соколова и промолвил:
— В тот момент, когда Исаак Ньютон открыл закон всемирного тяготения, он схватился за сердце и почувствовал себя дурно.
— Чудак! Дай сюда бумагу! Смотри!.. — Соколов прочертил на листке поверхность моря и ниже провел другую линию. — Это глубина тридцать пять метров. Здесь эхолоты «пишут» сельдь. А на какой глубине температурный скачок?
— Тоже на тридцати пяти, — проговорил Сергей.
— А тебе ли не знать, что скорость распространения звука зависит не только от солености, но и от температуры? — продолжал Соколов. — Значит, там, где теплая вода соприкасается с холодной, сигналы встречают препятствие в виде этого температурного барьера и отскакивают от него, как шарик пинг-понга от ракетки.
— А колянус?
— Колянус развивается в зоне скачка так же быстро, как у полярного фронта Ян-Майена. Он-то и усиливает во много раз отражение импульсов. Эхо от температурного скачка и этих рачков возвращается обратно к эхолоту и «пишет» на ленте вовсе не существующую сельдь.
— А ведь ты прав,— согласились с Соколовым Потайчук и Федоров.
Теперь стало действительно ясно, почему в теплые месяцы, когда обильно развивается планктон и особенно ярко выражается температурный скачок, эхолоты вводят в заблуждение рыбаков. С наступлением осени температура воды в разных слоях становится более ровной, планктон рассеивается, и тогда эхолоты точно находят сельдь.
Но что же слышал гидроакустик Альберт Дегтярев в тот день, когда в сети судна попало двадцать восемь селедок? На этот вопрос пока нельзя дать ответа. Надо полагать, он слышал сельдь, плавающую очень далеко. А возможно, какая-то другая глубинная рыба издавала такие же вибрирующие звуки. В недалеком будущем ученые раскроют и эту загадку...
Описав по Атлантике широкий круг, лодка пересекла, наконец, линию Нордкапа — условную границу между Норвежским и Баренцевым морями. Узнав об этом от штурмана, Сергей Потайчук поднялся на мостик и, сняв шапку, громко крикнул:
До свидания, Атлантика!
Чувствовалось, что все устали. Приелись консервы, меньше стало шуток и песен. Все чаще кто-нибудь ронял сокровенное: — Скорей бы домой...
Лодка повернула на восток. Так же бойко барабанил дизель, выплевывая перегоревший соляр, широким шлейфом волочился за кормой пенный след, и так же задумчиво, глубоко дышало море.
Нашему хлопотливому радисту Марселю Гарипову удалось настроиться на волну московской радиостанции. До этого мы слышали только чужую речь и не наши песни. Диктор читал какое-то рядовое сообщение, но мы, волнуясь, сгрудились у приемника и слушали его голос, голос с далекой Родины.
Все чаще мы стали выбираться на мостик. Там свистел ветер, хлестко било по лицу соленой водой, но мы готовы были день и ночь стоять на ветру и ждать, когда покажутся родные берега.
Земля встречала «Северянку» огромным и ярким солнцем. У залива мы увидели касаток. Они охотились за рыбой поблизости, и гул дизеля, видимо, привлек их внимание. Касатки играли. Пружиня хвостом, они взлетали вверх метра на полтора, вставали почти вертикально, сталкивались и отлетали, шумно взбадривая волну. Стая касаток, этих хищных и прожорливых животных, — смерть для китов. Подныривая под них, касатки полосуют их хребтовыми плавниками, острыми как ножи, рвут зубастыми челюстями китовые туши. Но нам казалось, что они радовались благополучному возвращению лодки. Порезвившись, эта веселая компания покинула нас.
Распахнул руки берегов залив, принимая нас в свои спокойные воды.
— Теперь дом рядом, — радостно проговорил кто-то из матросов. — Мили три.
— Да, километров пять, — согласился, на этот раз уже совсем по-сухопутному, Сергей Потайчук, не отрывая глаз от серых гранитных берегов.
Е. Федоровский, специальный корреспондент «Вокруг света»
Фото автора
Ворота туманов
Скала, порох и кинжалы
Это было не десять и не сто лет назад. Это было просто давно.
Отряд лихих абреков народа кисти (Кисти — так грузины называли своих северных соседей — чеченцев и ингушей.)во главе с дерзким и неуловимым Иналом возвращался из набега с добычей. Собственно, он не возвращался, а бежал в горы из равнин Северной Осетии, так как по его следам скакали превосходящие числом преследователи, вовсе не желавшие расставаться со своими баранами и лошадьми. Свернув в ущелье Мартанги, Инал приказал бросить отару овец, насчитывающую несколько сот голов. Отара запрудила узкое ущелье.