Позже мы с особой отчетливостью поймем, что в нас не было зла.
Я спускаюсь на скорости 90 по крутому склону, солнце раскалило донельзя крышу кабины. Слева высовывается желтая морда крупного «мака». Слева, то есть со стороны пропасти. «Маки» — здоровяки, но они не созданы для гонки, через три километра я все равно нагоню его. Меня он застал в расслабленном состоянии, я зевал, нога слегка давила на акселератор, иначе мы бы поздоровались не раньше Ла-Гуайры, это точно.
Ладно. Смотрю через левую дверь на медальный профиль. На парижских окраинах такие мальчики вырастают сутенерами. Сейчас он раздулся от гордости из-за того, что догнал меня, глаза вот-вот выскочат из орбит, пыхтит вовсю. Прыжком он вырвал у меня полметра. Но тридцатью метрами ниже шоссе круто сворачивает вправо, и ты, медный лоб, слишком быстро войдешь в поворот. Я еду по малой дуге, тебе же предстоит повернуть разогнавшуюся массу «мака» по большой дуге... Плохо тебе, парень, очень плохо... Ты изо всех сил стараешься повернуть руль, но мы идем бампер к бамперу, и тебе придется либо обойти меня на последних метрах, либо прижать к скале. ЧТо он делает, идиот? Неужели не понимает, куда гонит? Впереди. пропасть. Спуск в ад для него" уже начался.
Если он идиот, то это надолго, но это не резон выносить ему смертный приговор. Я поднимаю большой палец вверх, даруя жизнь гладиатору. В данной ситуации — просто слегка сбрасываю газ. Идиот проносится мимо с воплями триумфатора. Беги, беги, дурачок. До скорого внизу!..
Удар в челюсть. Крюк в печень. А теперь, когда он упал, еще носком ботинка по заднице. Я не злой, но мы здесь не мальчики из церковного хора. Сейчас этот парень, чью физиономию я превратил в плохо прожаренный бифштекс, готов удавить меня. Позже, когда он поймет все, будет благодарить. Или уйдет с трассы.
По правилам чести пеоны не участвуют в драках водителей. Привалившись к кабинам, они обсуждают подробности.
— Хорошо, мой гринго не взялся за нож, — говорит один.
— Право, это лишнее, — куртуазно соглашается второй.
Доминго поднимает моего несчастного соперника, вытирает ему лицо полотенцем и ведет, обняв за плечи, в соседнее кафе запить горечь обиды. Сквозь зубы, которые я ему слегка расшатал, парень цедит ругательства. Сволочь? Нет, милый мальчик, настоящих сволочей ты еще не видел.
Вторым моим другом, кроме Доминго, стал Бормиеро, итальянец, сын эмигрантов, бежавших от фашизма. Отец его умер в концлагере Гюр, где правительство Виши сгноило нечестивцев, надумавших искать убежище во Франции. Мать легла в братскую могилу, потому что на отдельную у нее не осталось средств, когда год спустя она умерла от голода и тоски на чердаке в Лионе.
— Все, — говорил по этому поводу Бормиеро. — Наше семейство больше не намерено кормить европейских могильщиков. Мой труп они не получат, пусть умоляют хоть на коленях.
— Заткнись, — отвечали мы ему. — Заткнись, а то скучно. Разве не в твоих краях распевают: «Увидеть Неаполь и умереть»?
Если его действительно хотели заставить замолчать хотя бы на две минуты>то спрашивали, как выглядит Рим. А Венеция, Флоренция? Или Неаполь, который только что был помянут? Бормиеро жутко обижался, потому что в Италии он был всего неделю, и ту провел в мазанке своих стариков где-то в Абруцци.
Зато в главных вопросах он был тверд.
— Эй, Бормиеро, почему это итальянцы всегда норовят драпануть с фронта?
Он распрямлял плечи, дотрагивался до невидимых эполет, подкручивал полковничьим жестом усы и отвечал как истый берсальер:
— Пусть воюют болваны!
Случалось, кое-кто ошибался на счет его веселого нрава. Ошибка обходилась недешево: Бормиеро при случае мог орудовать кулаками с не меньшей шустростью, чем языком.
Ежедневно в одни и те же часы мы крутили баранку, удобно устроившись в своем аду. Остальное время сидели за одним столом в портовой харчевне.
Последнее время, правда, Бормиеро играл в кости с пьемонтской колонией Венесуэлы. А я ходил в гроты Макуто с девушкой по имени Росита, Так что иногда целыми днями мы не виделись с милым «тальянцем», как звал его Доминго.
Если не считать порта и бульвара Культур, где угнездились консулы и офицеры таможни, Ла-Гуайра, в общем, представляет одну вытянутую улицу заведений. Солнце налагает на улицу дань целомудрия в полуденные часы. Девочки изнемогают от жары за затворенными ставнями, впечатывая в нежное тело узоры гамаков. Ни у обрюзгших хозяев, ни у сутенеров, ни у анемичных официантов не хватает сил даже на храп.