В общем, хотя англичане открыли великое озеро Ньяса (ныне — Малави), им пришлось, так и не основав миссии и не разметив в долинах места для будущих европейских городов (они остались только на картах Ливингстона), вернуться в исходный пункт на побережье Индийского океана. Но главное — именно во Второй экспедиции сделалось заметным обстоятельство, в полной мере проявившееся в последней, Третьей. То ли под ударами судьбы, а может быть, просто с возрастом (ему перевалило за 50) знаменитые «ливингстоновские» качества, ставшие в Англии нарицательными, гипертрофировались и превратились в мучительные для окружающих свойства характера. Упорство оборачивалось безрассудством, кальвинистский стоицизм — лицемерным пренебрежением к чужим страданиям, бескомпромиссность — вздорностью, а любовь к дисциплине — самодурством. Еще в начале путешествия — в Англии, вспылив, он удалил с «Ма-Роберт» капитана, назначенного правительством, и сам стал командовать судном, хотя не имел ни малейшего опыта. Или — другой пример. Как, вы думаете, он «отреагировал» на уже знакомый ему водопад Виктория? С досадой махнул рукой, словно бы желал отогнать водопад, и пробормотал: «Он должен был быть гораздо дальше…» Но главное — со своими подчиненными этот привыкший к одиночным путешествиям анахорет ссорился и рвал отношения: с братьями-миссионерами, братьями-учеными, братьями-докторами и даже родным братом Чарлзом. Так, доктор Керк 26 лет от роду (чуть больше было самому Ливингстону, когда он впервые попал в Африку) писал в дневнике, что «характер патрона имеет свои минусы», и даже, что учитель превратился в мучителя. В общем, экспедиция обернулась неудачей, хотя в своей новой книге («Отчет о путешествии по Замбези», 1865) Ливингстон утверждает обратное.
2 февраля 1863 года он получил официальный приказ вернуться. Расставшись с казенным имуществом и теми спутниками, которые пожелали вернуться домой, а пожелали почти все, Ливингстон, тем не менее, продолжил работу на выкупленном за собственные деньги пароходе «Леди Ньяса». Но вскоре и эти средства кончились...
1896 год, Мозамбикские рабы через 23 года после смерти Ливингстона — перед отправкой на Занзибар
Конец «африканского холокоста»
С глубокого Средневековья государства Черного континента, захватывая пленников, обращали их в невольников тысячами, чтобы оставить себе или продать другим. Они устраивали, на манер американских майя или ацтеков, даже специальные войны с целью пополнения живых запасов. Так что, когда в IX веке к «бизнесу» подключились арабы, а в XV — португальцы, им не пришлось ничего особенно перестраивать. Эта сверхприбыльная коммерция процветала вокруг Африки в течение долгих веков. По подсчетам современных африканских историков, раса потеряла около 40% потенциального генофонда. В страны Ближнего и Среднего Востока отправились 17 миллионов рабов, позже в Новый Свет — от 12 до 20 миллионов. На пике спроса взрослый черный мужчина, к примеру, на Барбадосе стоил 50 фунтов стерлингов — сумма, на которую в XVIII столетии можно было безбедно жить год. В каждом рейсе погибало от 10 до 30% рабов. Экономическая схема валовой мировой работорговли работала четко и приносила прибыль, от которой финансовая система Европы не могла отказаться. Из родных европейских портов капитаны выходили, запасшись золотом, серебром, разными промышленными товарами; у берегов Сенегамбии, Гвинеи, Бенина, Конго, Анголы, Мозамбика все это выменивалось на плененных людей (которых во многих случаях продавали их же собственные вожди и соплеменники!). Самые отчаянные, конечно, просто брали на борт вооруженные отряды, которые сами захватывали пленных. В Бразилии и на Карибах, в южных штатах США (а ранее — в испанской и французской Луизиане) за них выручались деньги, пряности и тому подобное. И обратно — в Европу… Нехитрый «треугольник» в лучшие времена приносил тысячекратные прибыли, однако ко второй четверти XIX столетия дела пошли хуже. Начинающаяся индустриальная революция грозила выбить из рабства торговую основу, а главное — давно устоявшуюся моральную. В конце концов, «ужасную торговлю живыми душами» проклял в специальной булле даже папа Григорий XVI, и многие державы тоже поспешили осудить это явление. Тогда — на словах. А в 1833—1834 годах наступил решающий политический перелом. В Акте об отмене рабства на территории Британской империи и сопутствующих ему международных соглашениях провозглашалось не только освобождение невольников всех цветов кожи, но и режим постоянного патрулирования африканских берегов военными кораблями Англии и Франции с целью пресечения работорговых рейсов. Именно к этому периоду относятся протесты Ливингстона, который ясно видел: введенные нормы не соблюдаются. Если в Атлантике блокада оказалась еще сколько-нибудь эффективной, то в Индийском океане, где неофициальный статус невольничьей «столицы» закрепился за Занзибаром (здесь между 1830 и 1870 годами, как считается, продали еще 600 тысяч человек), она и вовсе представлялась эфемерной.
«Икар». Эпилог
Он снова оказался в Англии в 1864 году. На пристани и потом на вокзале Лондона журналистов собралось совсем немного. Пышных мероприятий и приглашений теперь тоже не было. Впрочем, провинциальные политики из глубинки (особенно шотландской), желавшие пройти в парламент, по-прежнему приглашали легендарного доктора выступать на своих избирательных собраниях. Он почти никому не отказывал, но по всему его поведению угадывалось: свои дела на родине миссионер «сворачивает». В апреле 1865 года Ливингстон в последний раз отредактировал все написанные сочинения — для спокойной работы один из старых африканских знакомых предоставил ему и его любимой дочери Агнес свой замок. Добился (именно, добился, по собственной инициативе) еще одного, последнего поручения от Географического общества. Причем само содержание этого поручения говорило о том, что почтенные ученые хотят просто отделаться от назойливого путешественника: исследовать пространство между северной оконечностью озера Ньяса и южной — озера Танганьика, чтобы выяснить вопрос о водоразделе Конго, Замбези и Нила. Для географии, казалось бы, дело важнейшее, но в тот практический век даже научные общества не занимались почти ничем «бесполезным». Правительство действовало и вовсе оскорбительно: ограничилось подтверждением консульского ранга Ливингстона, но уже без жалованья.
1871 год. Американский репортер Генри Мортон Стэнли со своим чернокожим слугой
Он заручился обещанием друзей позаботиться о его детях, написал завещание и в августе 1865-го отправился через Занзибар на реку Рувуму (сейчас вдоль нее на значительном протяжении проходит граница между Танзанией и Мозамбиком), далее вперед, за зеленый покров девственного леса. Лавируя, «словно корабль на ветру» (собственное выражение Ливингстона), между Ньясой и Танганьикой, Луалабой (верхнее течение реки Конго), ее притоком Луапулой и другими водными потоками, которыми так изрезана Восточная Африка, занимался тем, чем и всегда, и вел себя так же, как и всегда: освобождал рабов, картографировал, молился. При этом чувствовал, что слабеет. К началу 1870-х он уже не мог ни идти, ни ехать верхом. Путники несли его до Уджиджи на озере Танганьика, последней большой «штаб-квартиры» миссионера, где ожидалось пополнение запасов… И где вместо запасов явился араб, не скрывавший, что все разворовал. Ливингстон отказался его наказывать («Был бы я араб, тебе бы отрубили руки. Но я — не араб»), безропотно уповая на Бога. И Бог посылает ему «доброго самаритянина», легендарного Генри Мортона Стэнли, впоследствии лорда, а ныне абмициозного репортера «Нью-Йорк Гералд», которому поручили найти великого англичанина в дебрях Африки. Именно исторической встрече двух исследователей мы обязаны самым известным «анекдотом», связанным с Ливингстоном: увидев его, окруженного толпой негров, корреспондент вежливо приподнял кепи: «Доктор Ливингстон, я полагаю?..» Стэнли предлагает легендарному доктору последнюю возможность возвращения в родную цивилизацию — «Нет, моя работа еще не закончена, и она — здесь». Наконец — последние неразборчивые кляксы в удаленной от мира хижине в деревне Читамбо… Сердце Давида Ливингстона было извлечено из бездыханного тела и зарыто безутешными макололо где-то под деревом на берегу озера Бангвеулу. А тело, просоленное и просушенное для лучшей сохранности, они не менее девяти месяцев тащили на себе к побережью, откуда оно было переправлено в Англию и упокоилось в Вестминстерском аббатстве, где, как известно, принято хоронить самых выдающихся сынов нации.