Крытая жестью хижина из обломков досок, песчаный «пол», жужжание мух, вонь. Вид у хижины такой, словно она может рухнуть от одного неосторожного движения. После жалкого «серийного» дома Торреса это еще несколько ступенек вниз по социальной лестнице, ее последняя ступенька. Но, может быть, семья Паисов, если она не потеряла надежду, считает эту ступеньку первой?.. Отец работает садовником у богатой дамы, но из-за больной печени часто вынужден оставаться дома. Мать продает на пригородном рынке жареное телячье сердце с тушеной картошкой. Младшие дети пока что проказничают где придется со своими сверстниками. Но Габриэль — хороший мальчик, он частенько приносит деньги, рассказывала Роблесу мать. Кто он по профессии? Был крестьянином, как и все они в деревне, оттуда из-за голода пришлось уйти в город. Где работает? Подыскивает себе занятие то тут, то там; точнее мать объяснить не сумела — испанских слов пока знает мало. Потом начала жаловаться на воров, которые украли шерстяное одеяло, пока она торговала на базаре. Полиция? Скажете тоже! Полиция сюда, на этот холм, и носа не показывает. А закрывать дверь ни к чему — в стенах столько дыр, просунуть руку ничего не стоит... Во время ее грустного рассказа из-за занавески послышалось хныканье больного ребенка, метавшегося в жару на отрепье семейной постели.
Послышался звук шагов, вспыхнул в темноте огонек сигареты — это наконец вернулся домой Габриэль Пайс. Роблес вышел ему навстречу.
— Ты знаешь меня, Габриэль. Встречались в отеле. Я доктор Роблес из киногруппы.
Познакомились они тогда, что называется, «на ходу», но Пайс сразу протянул Роблесу руку:
— Вы меня ждали? Мать вас ничем не угостила?
От него пахло спиртным, по-испански он говорил с ошибками, но радость от встречи была искренней.
— Давайте останемся на улице тут нам никто не помешает.
Нетвердо держась на ногах, Габриэль поплелся к хижине. Было слышно, как он громко спорит там о чем-то. Вышел разодетый, в туфлях с белой окантовкой и костюме из магазина готового платья, что должно было показать — он, Габриэль Пайс, считает себя «ладино», индейцем, покинувшим свою общину и причисляющим себя к белым. В одной руке он нес керосиновую лампу, в другой — небольшую, пестро раскрашенную доску, на которой стояла тарелка с нарезанной папайей и красными плодами кактуса, бутылка и две рюмки.
— Матабурро,— сказал он с улыбкой и дрожанием головы показал, какой крепости этот напиток.— Или лучше пиво?
От пива Роблес отказался: «матабурро» значит «убийца ослов», но он вполне рассчитывал на свои силы. Устроились на пустых канистрах. Пайс церемонным жестом поставил доску между ними. Роста он был невысокого, но широкоплечий, атлетического сложения, в его движениях ощущалось внутреннее достоинство. Понятно, почему он понравился мадам Раух, когда пришел к ней трезвым. Да, но как он попал в отель?
— Меня просили передать тебе, что завтра в семь утра начало съемок.— Роблес старался подбирать слова попроще.— Министр хочет закончить все пораньше, чтобы успеть в министерство, понимаешь? А нам надо еще порепетировать.
— И поэтому вы, доктор, приехали ко мне?
— Я ведь тоже играю в фильме, как и ты.
Приезд Роблеса явно польстил Пайсу. Разлив «ослоубийцу» по рюмкам, он протянул одну Роблесу, держа ее в обеих руках, чтобы не расплескать:
— Салют! За красивый фильм!
Ром «матабурро» огнем обжигал горло. Пайс снова налил. Движения у него при этом были точные, размеренные, будто он соблюдал некий ритуал.
— Мой младший брат... ему плохо,— проговорил он вдруг.— А доктора к нам сюда не заглядывают. Вы его не посмотрите? Пожалуйста!
Роблес объяснил ему, что он не врач, а экономист. Этого Пайс не понял: он принял его за врача, который между делом занимается чем-то еще, потому что основная профессия плохо кормит. «Доктор», только это он и понимал, а «экономика» или «медико» до него не доходило. Роблес написал на листочке из блокнота адрес врача, который лечил бедняков, потом смял "ее, бросил на землю: Пайс не умеет читать...
— Бери брата, я вас отвезу.
Мог ли Пайс оказаться шпиком? В принципе это не исключено, И здесь, в бедняцких кварталах, на ничейной земле, где, в сущности, нет действенного полицейского контроля, шпики все же есть. Но станет ли полиция возиться с индейцем, который не сумеет толком понять полученный приказ, не сумеет написать отчет, зато не прочь выпить?
Такси медленно ехало по шоссе по направлению к городу. Мальчик на коленях Пайса перестал плакать, затих.
— Это хороший доктор, Габриэль, лучше, чем я. И если у тебя нет денег...
— У меня есть! Женщина из фильма дала мне двадцать кетцалей.
— Как ты к ней попал?
— Простите, доктор? Я не понял.
— Отель «Майя Эксельсьор». Кто тебе сказал, что там, в фильме, нужны люди?
— Фелисита мне сказала.
— Кто это?
— Моя девушка. Нам крепко повезло, и мы сможем скоро пожениться. Фелисита много зарабатывает, два кетцаля в день. Она в «Майя Эксельсьоре» кровати застилает.
Выяснилось, что он уже дважды снимался в кино. В прошлом году французская киногруппа снимала его в наряде касика на фоне руин Киригуа, предварительно загримировав под пожилого человека. А прошедшим летом приезжали люди из Голливуда, снимали его почти что обнаженным, намазав тело каким-то пахучим маслом и воткнув в волосы зеленые перья. Ему пришлось разучить сложнейший ритуальный танец и участвовать в драке с белыми артистами... Роблесу смутно вспомнились отчеты об этом фильме. Что-то вроде исторического спектакля о завоевании Гватемалы испанцами.
— Спасибо, доктор,— сказал Пайс, когда они подъехали к клинике.— Вы ко мне еще приедете? И мы еще с вами выпьем, ладно? Приедете?
— Конечно! Пока ты не станешь кинозвездой и тебе не поставят личного телефона, Габриэль, за тобой кто-нибудь из нас да приедет...
Габриэль Пайс отпадает. Остается один Марселино Торрес.
Сейчас в домике Торреса горел свет. Выключив мотор, Виктор Роблес не вышел сразу из машины, а закурил сигарету, как бы желая сосредоточиться, успокоить нервы.
Долговязый парень открыл Роблесу дверь, будто наблюдал за такси и видел, что к нему поднимается поздний гость.
— Марселино? — спросил Роблес, потому что в отличие от Пайса этого исполнителя прежде не видел.
Торрес пропустил его в тесную прихожую. Пахло рисом и бобами; из жилой комнаты доносились обрывки футбольного телерепортажа.
— Хорошо, сеньор Роблес. Значит, завтра в семь, я понял... Что-нибудь еще?
— Я приезжал уже раньше, ты куда-то уходил?
— Это мое дело,— ответил Торрес так резко, будто задели больное место.
Он был метисом, высокого роста, с жиденькой растительностью на лице.
Парень как парень, но глаза его заставили Роблеса насторожиться. Они постоянно бегали, ни на секунду не задерживаясь на одной точке.
— Зачем так нервничать? Пойдем в мое такси, там мы сможем поговорить спокойно.
— О чем? Я хочу досмотреть ответную игру Уругвай — Гондурас.
— футбол от тебя не убежит, чего нельзя сказать о роли.
— О роли? Вы отнимаете у меня роль?
— Возникло несколько непредвиденных проблем, и, если ты не проявишь некоторого понимания, нам лучше вообще расстаться.
Говоря это, Роблес полностью отдавал себе отчет в том, что отделаться от Торреса будет не просто. Он станет любыми способами цепляться за эту работу, особенно если подослан Понсе. Даже если с помощью хитрости и удастся вырвать у Торреса признания, что он работает на полицию, дальше-то что? В конце концов, что предложить взамен? Найти убежище, помочь бежать из страны? Ведь, кроме бегства, Торресу ничего не останется. Но те скромные резервы, которые находятся пока в распоряжении партии, предназначены действительно на самый крайний случай, рассчитаны на спасение товарищей, которым угрожает смертельная опасность.
А сейчас, после секундного испуга, Торрес подтолкнул его к двери, последовал за ним в темень ночи и зашипел:
— Что это значит, Роблес? Что, черт побери, ты против меня имеешь? Давай, давай, выкладывай! Сначала ты отнял у меня лучшую роль, а теперь собираешься вообще вышвырнуть вон? Думаешь, раз ты белый, раз ты старше меня и учился в университете, можешь топтать меня ногами? Это я похож на Кампано, а не ты, но роль у меня забирают...