— Ничего, держит, — успокаивает Махоткин. — Сам поглядишь. Сейчас в Суру пойдем.
До села Суры в верховьях Пинеги и обратно больше полутысячи километров бездорожья. Заструги, торосы, снежное болото, прикрывшее мертвую реку.
Мысов, Мотрошилин и Анопов уже в кабине. Мы с Махоткиным присоединяемся к ним и задраиваем дверцы-люки.
— На дыру не садись, сгоришь, — не оборачиваясь, вяло предупреждает меня Мысов и трогает ручку газа.
Я поспешно отодвигаюсь от отверстия отопителя в задней стене кабины.
Мотор начинает реветь как у стартующего самолета. Впрочем, чем эта штука не самолет? Крыльев только нет. А движок подходящий — 260 лошадиных сил. Мы трогаемся.
На приборном щитке вижу датчик давления масла, температуры. Ручка газа как у АН-2. Маленький круглый компас в черной лунке качается и крутится, будто зеленоватый земной шарик в безднах космоса.
Несутся за стеклом пинежские берега: обрывы пыльных красных рухляков, желтые скалы, деревушки, запорошенные ельники. Я знаю, что амфибия по хорошему снегу бегает со скоростью до 150 километров в час. Сейчас она идет километров восемьдесят, девяносто и лишь на участках, которые кажутся Мысову подходящими, значительно прибавляет скорость. Махоткин глядит на приборную доску и недовольно ворчит: «Две тысячи оборотов в минуту... Вчера на полутора тысячах, пожалуй, побыстрее шли». Это значит: снег ему не нравится. Снег сегодня не такой скользкий, как вчера.
Я откидываюсь назад и отдаюсь во власть сладкого чувства стремительного полета. Мы летим по зачарованной бездорожной Пинеге...
...Удивительно было перенестись сразу после бешеных гонок на амфибии в неторопливый быт дома кеврольского старожила Анатолия Изосимовича. По утрам дивный запах шел из прикрытой печи, и Вера Никитична, выждав, выкладывала на широкую доску румяные шаньги, калитки с пшенной кашей, закрученные по краям хитрыми узорами, ржаные солоники с брусникой. А однажды выкатила прямо на стол что-то круглое, пропеченное, с хрустящей корочкой, и я попытался отгадать название этого нечто, а Вера Никитична в удивлении рассмеялась ласково: «Дак колобок это...»
Самым интересным, конечно, были истории, рассказываемые по вечерам, когда все дела переделаны и на столе шумит сияющий самовар, а за окнами гулко стреляет от мороза дерево колодезного журавля.
И про масленичные катушки, горки высокие и длинные, что выстраивали на берегах в конце февраля, как раз в это время, и на них, на знаменитые кеврольские катушки, собирались с окрестных деревень не только парни и девушки, но и старики, каждый со своими саночками — легкими, гнутыми, бегучими. А главная катушка вот тут и была, под этим домом, на берегу курьи, речного залива... Вера Никитична вся уж в воспоминании, глядит в замороженное стекло. «Горки-то из плах настелют — така широка получица. И льдом закроют. А по краям — возвышеньце, чтоб не выпасть. И народу так ой сколько сбиреца! И на коньках едут, а на саночках парни кораблем сидят, а девки-то на коленях у них...»
И про игры на мечище, на лугу с травкой низенькой, что как раз напротив теперь правления совхоза, вспоминают хозяйка с хозяином. И про то, конечно, как ездили, да и сейчас ездят ставить сено по реке Юрасу, как о главном празднике рассказывали. А почему? Так надо Юрас самому увидать, какая там красота да приволье. Но попасть туда не просто, не всякий на стружке и заедет — сначала по Пинеге поднимаешься, потом по Юле-реке, вот тут-то и начнутся пороги тяжелые — Косливец, где «камень на камню», Разбойник-порог, порог Кукин. «Как с отцом-то первой я шел на шестах по порогам, шест бросил и на дно лег, такой страх вокруг», — вспоминает Анатолий Изосимович, усмехается.
Нелегко на стружке по порогам скакать, но сперва сам стружок сделать надо, а это наука особенная. Сейчас лодку себе кто в Кевроле может сам сделать? Ну, Фефилов Евдоким, да Черемный, да Иван Трубкин, да братья Подрезовы. И Анатолий Изосимович может. Вот весной-то и начнет новый стружок ладить. Перво-наперво ствол подходящий выбрать надо, корму и нос вытесать. Потом уж середину вынешь, вытешешь с осторожностью — с вершок толщины останется, и на огне распаришь — это у воды обязательно надо распаривать, загорится — плеснешь водицы. Над огнем стружок широко раздастся, разойдется. Вот тут опруги и вставляй. А опруги-то из еловых корней, саморослые, негнутые, по форме подобранные...
Мы мчимся в Суру. «Скольжение по снежной целине сравнимо с полетом», — вспоминаю я строки из проспекта, и тут амфибия действительно отрывается от земли, но ненадолго. С каким-то звонким треском и довольно жестко грохается оземь, но продолжает исправно бежать. Мысов неопределенно хмыкает — он прозевал очередную дорожку, пересекавшую наш путь. На большой скорости она сработала как трамплин.