Ирэна Пелл подошла к другому шкафу, открыла и показала корешки папок:
— А это переписка пана Антони с Советским Союзом, с близкими погибших... — Она достала одну из папок, раскрыла ее и, разглядывая бумаги, продолжила: — Один инженер из Союза каждый год приезжает с матерью-старушкой на могилу отца... Нет недели, а то и дня, чтобы кто-нибудь не приехал...
Мы листали страницы альбома, вчитывались в имена воинов... Год рождения... Дата гибели... Многие погибли в марте, до конца марта сорок пятого года, освобождая Гданьск во время Померанской операции. В основном в марте...
Пани Ирэна стояла рядом и, вместе с нами пробегая глазами имена, идущие в алфавитном порядке, снова заговорила:
— Когда родственники и близкие, побывав на могиле, уезжают домой, я часто улавливаю в их лицах перемену. Лица становятся спокойными. Наши гости убеждаются, что здесь есть люди, на которых можно надеяться, они не оставят могилы без присмотра.
А каждый год первого ноября в День поминовения усопших — по-нашему, «Дзень змарлых», или еще называют этот день «Задушки», — поминают и всех воинов, погибших в боях за Польшу. Люди — взрослые, дети, целыми семьями — несут цветы к НИМ, убирают могилы, зажигают свечи... То же бывает Девятого мая и в День Советской Армии... И в другие праздники...
В одном из альбомов пани Ирэна нашла и отца Николая Ильича: «Бундук Илья Андреевич. Рядовой. Год рождения — 1907. Погиб 25.03.45».
— Тридцативосьмилетний рядовой, — вслух думала Ирэна Пелл.
Она закурила и отошла к окошку, приоткрыла его, и вдруг с улицы в дом ворвались удары колоколов. Звонили колокола ратуши...
— Я сейчас свяжу вас с паном Антони, — она подошла к телефону. Но прежде чем снять трубку, задумчиво сказала: — Странно, я никогда не знала, что он полковник... — Она набрала номер и протянула мне трубку:
— Прошэ. Пан Антони говорит по-русски.
Выслушав меня, пан Антони помолчал, а потом начал с улыбкой в голосе:
— Тут есть одна маленькая неточность. Я не полковник, я рядовой, — говоря это, он сделал ударение на последнем слове. — Шестнадцатилетним парнишкой меня подобрали советские воины из четвертого саперного батальона — они шли на запад. Надели на меня форму, дали винтовку. Но ни разу мне не пришлось выстрелить: меня определили на кухню. «Сиди, — говорили солдаты, — сиди в тепле. Неизвестно, в чем душа твоя держится». Вы не можете себе представить, насколько я был худ и слаб. Так что я рядовой!..
Мягкая, спокойная речь его, теплота, с какой он говорил, заставили меня признаться, что я представлял его себе строгим старым офицером.
— Ну что же, хотя уже и поздно, давайте встретимся, — неожиданно предложил он. — Где вы остановились?
Я сказал.
— Через полчаса я буду там...
Удивительно, но, как только мы вошли в гостиницу, из множества людей, сидящих в холле, я выделил и узнал небольшого роста пана Антони, человека скорее элегантного, чем респектабельного. Поняв это, он встал и сам шагнул навстречу. Со вкусом подобранный и повязанный галстук, цвета маренго костюм, скрывающий склонность хозяина к полноте. Он тут же повел нас в бар... И хотя он, кроме слов приветствия, в эти первые минуты знакомства больше ничего не проронил, с ним было легко. Светлые задумчивые глаза его смотрели спокойно. Он молчал, но тягостного состояния за столом не возникало. Кто знает, если бы официантка своевременно не принесла кофе, так и просидели бы долго... Каждый из нас думал о своем. Но все об одном и том же: о победном шествии сорок пятого года, о том времени, когда кончалась война...
— Около тридцати семи тысяч советских солдат остались с нами в Гданьском воеводстве, — начал пан Антони. До сих пор спокойное его лицо стало жестким. — Только в небольшом городе под Гданьском, в Картузах, тысяча одиннадцать братских могил. Это у нас... А за освобождение всей Польши пало около шестисот тысяч советских воинов. Ведь как было? Во время войны хоронили солдата там, где он погибал. Если не успевали это сделать тыловые части или наступающие войска, хоронило их гражданское население... Трудно было ухаживать за одинокими, разбросанными по всей стране могилами... В 1947 году решили создать братские кладбища. Мало имен удалось установить. Осталось более тридцати пяти тысяч безымянных павших. — Пан Антони говорил низким тихим голосом, но настолько четко произносил он каждое слово, что дымный гул бара оставался за чертой нашего стола. — Я много писем читал, — продолжал он без остановок и пауз. — До сих пор помню письмо девятнадцатилетнего офицера. «Мама, — писал он, — у меня одна-единственная мечта: взять под руки девчонку, бродить с ней, и чтобы не было грохота и шума...» Эти письма я получаю от семей погибших. Всего месяца не хватило до конца войны, и пришлось им навсегда остаться с нами.