Старик достал выглядывавшую из кармана пиджака сигару и обстоятельно, неторопливо разжег ее.
— Вы сюда не часто приходите, заметил он.— Я вас лишь два или три раза здесь видел. Не нравится?
— Нет, здесь прекрасно, но со временем туго...
— Да еще гуа-гуа, понимаю! — рассмеялся старик.— А я помню, как сюда из центра города ходили трамваи. Вон в том здании справа располагался яхт-клуб, в котором собирались американские миллионеры. Какие там яхты стояли! Но смотреть на них можно было только издалека. Простых кубинцев, а тем более цветных, мулатов и негров, и близко к клубу не подпускали.
— А вы здесь давно живете?
— Да с самого детства. Работал всю жизнь, теперь на пенсии. Гуляю с младшей внучкой. Мне ведь восемьдесят два, хотя многие и семидесяти не дают... Повидал я на своем веку. Шесть лет в Соединенных Штатах жил, мойщиком окон работал, наборщиком в коммунистической газете, учился, потом в Мексике жил. А все же лучше нашей Кубы нет. Недаром Колумб сказал, что если существует рай, то он на этом острове.
Внучка что-то прошептала деду.
— Да-да, нам пора,— кивнул он.— Спасибо, что выслушали старика, братья!
— Доброе утро, товарищи! — попрощалась девочка.
Пешком по Малекону
...Я прохожу длинный тоннель, проложенный под устьем Альмендарес. Мимо ресторане «1830-й», мимо старинной сторожевой башни с подвесными мостами, в которой тоже располагается ресторан, выхожу на Малекон. Здесь, как обычно, свистит ветер, проносятся на огромной скорости машины. Когда залив волнуется, длинные океанские волны, подкатывая к берегу, наталкиваются на высокий парапет и возмущенно взлетают в небо — красивое зрелище! Однажды эта красота чуть не стоила мне жизни. Я торопил таксиста, опаздывая куда-то, и вдруг тяжеленная толща воды обрушилась на «форд». Машину резко повело, швырнуло в сторону, вынесло на встречную полосу, закрутило... Отделались мы легким испугом и разбитой фарой. Месяца через два я встретил этого таксиста, Роберто, возле больницы. Рука в гипсе, голова в бинтах.
— А-а, друг! — восторженно хлопнул он меня по плечу здоровой рукой и расплылся в такой улыбке, будто никогда не был более счастлив, чем сейчас, встретив после перевязки старого пассажира.— Тысячу лет не виделись! Что невеселый? О чем грустишь? А меня вот грузовик «поцеловал» — нежно, прямо как невеста.
— Как ты себя чувствуешь?
— Маравийосаменте! Изумительно! Правда, шоферские права отобрали — почему-то решили, что я был виноват. Ничего себе виноват! Грузовик остановился на минуту, выглянул оттуда дядя, нехорошо отозвался о моей маме и дальше погнал. А меня на прицепе тащили через весь город. Теперь вот в это заведение,— он указал на больницу,— хожу как на работу. Но это все мелочи...
Кубинцы, по-моему, абсолютно не способны унывать. Что бы ни случилось, как бы ни было грустно, кубинец — по крайней мере внешне — всегда в чудесном настроении, всегда у него есть для тебя улыбка, какая-нибудь немудреная шутка. Он не считает себя вправе портить настроение ближнему. В гуа-гуа я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь повысил голос, ни разу не видел ссор (несмотря на то, что ждать автобус пришлось, может быть, полчаса да еще на выматывающей душу жаре). Атмосфера доброжелательности, внимания друг к другу царит везде — на улице, в кинотеатрах, магазинах...
...По набережной, похожей на натянутую тетиву гигантского золотисто-синего лука — горизонта,— все несутся и несутся машины. Терпеливо следят за толстыми лесками рыбаки. Их пока немного. Вечерняя зорька начнется, когда спадет жара и облака станут бирюзово-розовыми. Вдоль парапета, радостно крича, носятся мальчишки с разноцветными бумажными змеями. Пользуются змеями и рыбаки, привязывая к ним лески. Кружатся чайки. Вдали разворачивается, чтобы зайти в порт, огромный серебряный лайнер.
Без Малекона так же трудно представить Гавану, как Париж без Эйфелевой башни. Чтобы поздороваться с кубинской столицей, глотнуть свободного океанского ветра, приезжий выходит на Малекон. Здесь и прощаются с Гаваной, бросая в воду мелкие монеты...
Памятники на Малеконе... Многие построены в первой половине нашего века, когда на острове господствовал американский доллар. Вот памятник американским солдатам. До революции с его верхушки глядел за океан огромный черный орел. Как только стал возможно, этот символ запроливной власти сбросили вниз. Кубинцы попросили Пабло Пикассо сделать для Гаваны большую копию своего знаменитого голубя мира, чтобы водрузить ее на набережной вместо орла. Великий художник с удовольствием согласился, говорят, даже начал работу, но, к сожалению, не успел.