— Почему же тогда соймы уходят? — задал я Новоселову мучивший меня вопрос.
— Кадры! В этом все дело,— тряхнул головой рыбак.
Я не понял, и он это увидел. Махнул рукой, и мы вышли на берег.
Неподалеку сидели нахохлившиеся чайки. Ветер разгулялся, гоня на отмель пенные волны. С невысокого обрыва, как с капитанского мостика, открывался вид на неспокойный Ильмень. Вдали я разглядел четыре парусника.
— Соймы подходят,— пояснил Новоселов.— Вчера вечером вышли, ночью-то сподручней работать. Ветер сильнее, да и рыба лучше ловится. Улов взяли — прямо к заводу подойдут, встанут у косы. А если рыбки маловато — двинутся в устье речки на стоянку. Там их причал. Могут оказаться и без рыбы — ночью-то, кажется, не было ветра, только под утро задуло. Тогда развернутся — и в обратный путь! Иногда по трое суток домой не возвращаются.
Вода в озере казалась черной, под стать ей были и паруса сойм. Привыкнув видеть всегда паруса светлыми, я поинтересовался, отчего так.
— Из-за непогоды серые они,— усмехнулся Евгений Александрович,— есть и синие. Обыкновенный брезент. Какой дают, такой ставим,— он ненадолго замолчал, присматривая за соймами.— Жизнь суровая у рыбаков, не каждому по плечу. Есть у них там каютка, печурка для обогрева... Да не в том дело! Сойма — не автомобиль, в школе вождению не научат. Да и нет таких школ. Чтобы настоящим кормчим стать, надо плавать. Поначалу подручным, затем кормщиком — и так, почитай, всю жизнь. Тут не только требуется овладеть искусством паруса ставить да сойму по ветру водить. Ильмень — водоем серьезный. С характером! Когда взыграет, то шторм на море по сравнению с ним — ничто. Был раз случай. Рыбачили люди, потом в кубрик спустились, почивать собрались, а тут ветер и налетел. Такой ударил шквал, что опрокинуло сойму. Двое успели в дверцу вынырнуть, а третий, что с ними был, ученик, остался. Сойма плавает, а он в ледяной воде под ней. Воздух в кубрике остался, дышать можно, а поднырнуть, выплыть,— уже ни смелости нет, ни сил. Двое-то, что выплыли, на днище сидят, ему постукивают, голосом успокаивают, держись, мол, друг. А сколько держаться? Октябрь месяц, вода-то не мед. Хорошо, на их счастье, промерное судно поблизости оказалось. Прорубили днище и вытащили парня совсем окоченевшего. Потом дыру досками забили, сойму перевернули, на киль поставили, воду откачали. Уже своим ходом к берегу пошли... А рассказываю я это к тому, что стать настоящим кормчим непросто, надо очень хорошую школу пройти.
— Обычно командовать плавной двойкой, успешно лов вести,— продолжал Новоселов,— начинают лет в сорок-пятьдесят. Так всегда было. А сколько в таком возрасте проработать сможешь? Ведь все на холоде, вода рядом. Годков пяток — да и приходится капитанам подаваться поближе к печке. Все хвори обычно к этому возрасту объявляются. Раньше, когда, кроме парусников, других средств добычи не знали, не было и проблемы с кадрами. С детства смену растили, с собой молодых в плаванье брали, в деле всю технологию лова постигали, чутье на перемену ветра, изменение течений вырабатывали. Знали, куда, в какое время и какая рыба пойдет, а когда самим надо спасаться. Сейчас же кто из молодых захочет на паруснике ломаться? К технике, машинам тянет. Оно и понятно. Вот и приходится с соймами расставаться. Тут уж, как говорится, ничего не попишешь...
Холод заставил нас отправиться греться в каптерку. А соймы, разойдясь парами друг от друга на добрый километр, будто и не торопились подходить к берегу. И узнать, как обстоят там дела, не было возможности.
— Без рации ходят,— сердито буркнул Новоселов,— как в двенадцатом веке.
Минут через сорок он взял бинокль и опять вышел на улицу.
Однако вскоре вернулся и оживленно проговорил:
— Геннадий Иванович Рукомойников на моторке взялся к соймам сходить. Хотите с ним? Не побоитесь? Да он воробей стреляный, однажды тонул, во второй раз не потонет... Может случиться, что соймы и не подойдут к берегу...
Вскоре мы с Рукомойниковым сидели в просторном рыбацком дощанике. Моторка, возносясь и падая на волне, выбиралась на озерный простор, держа курс на мелькавшие средь волн паруса ближайшей двойки.
Действительно, Ильмень — что море. Подальше от берега волна разошлась. Бросало так, что временами просто дух захватывало. Оставив на мгновенье руль, Рукомойников подбросил мне резиновую робу с капюшоном, чтобы не промок да не замерз окончательно на пронизывающем ветру. Он, кажется, разгулялся еще сильнее. Но тут неожиданно облачность разодралась, засинело небо и ударило яркое солнце. Все вокруг в тот же миг преобразилось: зазеленела мутноватая вода, заискрились брызги и на фоне белых косм облаков, протянувшихся по небу, засияли и соймы. Они уже были близко, и теперь отчетливо стало видно, что прямые паруса их были сшиты из грубого брезента — выцветшего, с заплатками. Однако эти парусники-труженики показались мне во сто крат красивее белоснежных яхт с надраенными бляшками и никелированными ободами иллюминаторов.
Пока мы шли, соймы начали расходиться. На палубе одного из парусников показался человек в резиновом комбинезоне и меховой шапке. Он подправил парус и исчез в кубрике, а судно пронеслось, с шипением рассекая волны, вблизи нас.
Длиннотелая, с выпуклыми парусами на мачтах, вынесенных далеко вперед, с низкой крышей кубрика, развалистыми у середины бортами — сойма показалась мне и впрямь приплывшей из дали веков. Из того времени, когда шумели на площадях города Новгорода толпы гостей-купцов, звонили весело колокола, а стен»! кремля и не подозревали, что будут охраняться людьми, как дорогие памятники.
Словно для того, чтобы развеять наваждение, из-за борта соймы выглянул мужичок, приподнял за хвост зубастую игуку и помахал ею над головой. Стало ясно, что рыбаки выбрали сети, прибираются и вскоре пойдут к берегу. Развернул лодку и мой кормчий.
Потом мы стояли на галечниковом берегу в устье речки и наблюдали, как одна за другой, сняв паруса, соймы входят в родимую гавань с поднятыми килями, и из-за этого несколько непривычные взору. Пожилые кормщики баграми отталкивались от берега, освобождая проход, пока все четыре соймы не встали в один плотный ряд, тесно прижавшись друг к другу бортами.
— А мне ведь так и не довелось походить в роли кормчего,— вздохнул Рукомойников.— А все из-за того случая, когда мне пришлось в октябре ледяную купель принять.— Он вытянул сведенные в суставах кисти.— Руки-то, вишь, как скрючило. Сорок минут просидел в воде под соймой. Вот и пришлось менять профессию. Лодочных дел мастером стал. Все лодки, что здесь стоят, я делал! И соймы тоже. А теперь заказов нет.— Рукомойников глухо закашлялся.— Кончается наше дело...
В тот момент я пожалел, что не имею никакого отношения к морю, совсем не морской человек. А то заказал бы этому мастеру сойму. Пусть не для рыбной ловли, не для серьезных дел, а чтобы в хорошую погоду ходили на ней по озеру Ильмень ребята из того же клуба «Встреча с будущим». Любовались восходами и закатами, восхищались мастерством предков наших. В Новгороде, побывав в музее деревянного зодчества, я узнал, что одну из сойм решено поставить здесь на постамент. Как памятник. Но теперь, когда я видел сойму, мчащуюся под парусами по водной глади, я понял, что только озеро Ильмень должно стать для нее истинным постаментом. Но для этого надо сохранить ее здесь...
Устрика — Москва