Послышался стук. Кто-то стучал в заднюю дверь, выходящую в переулок. Этой дверью пользовался только брат, но у него был свой ключ. Может, он потерял ключ? Гера хотела открыть дверь, но вдруг испугалась. Это могли быть бандиты. Хоть отец и говорил, что им не проникнуть в верхние уровни, страх не проходил.
Гера стояла в нерешительности. Она могла подойти к переговорной трубе и вызвать сюда отца или брата. Но какой глупой будет выглядеть она, если окажется, что там никого нет?
И потому Гера села в кресло и решила подождать, что будет дальше. Решение ничего не делать успокоило. Это было все-таки решение.
Стук прекратился. Гера ждала. Она вдруг поняла, что хочет, чтобы кто-нибудь пришел к ней. Хоть кто-нибудь, хоть бандит. Она уже три дня не видела ни одного человека. И испугавшись, что тот, за дверью, уйдет, вскочила с кресла и побежала открывать. Но не успела добежать.
Как только она переступила порог маленькой гостиной, портьеры, ведущие в переднюю, раскрылись, и в гостиную вошел человек. Он был ей знаком.
— Здравствуйте, милостивая госпожа,— сказал человек.
— Как вы сюда попали?
— Через дверь,— сказал человек, и тогда Гера поняла, что это трубарь Крони.
— Ты, трубарь? — спросила она, потому что перемена, происшедшая с ним, была настолько разительна, что разрушала порядок вещей, при котором трубарь всегда остается трубарем.
И дело было не только в том, что Крони были пострижен, богато одет и лицо его, в морщинах которого, как ни отмывай, должна оставаться впитавшаяся в кожу грязь и сажа, стало гладким и чистым. Крони был другим человеком и вел себя как другой человек.
— Я — трубарь,— сказал Крони.— Ты позволишь мне сесть?
— Садись,— сказала Гера.— Но ты ведь мертв.
— Почему? — удивился Крони, усаживаясь в кресло, правда, не раньше, чем в кресло опустилась Гера.— Я жив.
— Но Спел сказал...
— Спел не верил, что я дойду. А я дошел и вернулся.
— Зачем?
— Чтобы помочь другим и тебе.
Правда была невероятна, и Гера защищалась от нее. Потом, не выдержав встречи с невероятным, она провалилась в тошнотворное облако обморока.
С того момента, как Крони, потеряв терпение, открыл дверь отмычкой и встретил Геру, он был поражен ее видом. И виной тому была не столько болезнь, которая успела многое сделать за прошедшие дни, а то, что образ Геры оторвался от самой девушки, воспоминание смешалось с улыбкой Наташи, и родился новый, скорее идеальный образ, которому Гера не соответствовала. Она оказалась и меньше ростом, и худее, и бледнее, чем должна была бы быть. Реальный облик Геры не привел к разочарованию, лишь вызвал жалость, желание успокоить.
Когда голова девушки упала, Крони бросился к Гере, опустился перед ней на колени, и рука его замерла в воздухе, потому что он не знал, что делать.
— Крони,— защекотало в ухе, и трубарю понадобилась секунда, прежде чем он понял, что это голос Круминьша.— Не бойся, мы все слышим и видим! Я передаю микрофон Аните.
— Крони, милый,— сказала Анита, вздохнула в микрофон, и Крони представил ее широкое доброе лицо, на котором кружками нарисованы карие зрачки.— Как только мы поднимем ее наверх, мы ее вылечим. Я ручаюсь.
— Спасибо,— сказал Крони. Он был благодарен Аните не столько за слова, сколько за то, как они были сказаны.
— А пока,— сказала Анита,— сделай следующее. Справа в твоем поясе есть карман. Вынь три красные пилюли, раствори их в воде.
Для того чтобы Гера выпила лекарство, ему пришлось приподнять ее голову. Гера стискивала зубы, и Крони уговаривал ее шепотом:
— Пей, пожалуйста, пей. Это не горько. Это тебе поможет.
Гера балансировала на неустойчивой планочке, протянутой между забытьём и реальностью. Голос Крони, рука, поддерживающая ее затылок, и вкус напитка сливались в умиротворяющую картину, сродни доброму сну. И когда она открыла глаза, то совсем рядом увидела глаза Крони и не испугалась, потому что они были добрыми.
И они замерли оба. Как будто боялись спугнуть это мгновение.
— Что это было? — спросила Гера.
— Лекарство,— сказал Крони.
Гера чуть кивнула. Она молчала. Впервые за много дней ей стало тепло.
— Наверху города нет,— сказал Крони.— Город разрушен.
— Я знала. Об этом говорил учитель. И отец.
— Но главное в этом. Все остальное — ложь.
— Что — ложь?