Датский коллега прервал свои рассуждения:
— Ого! Да это они в шары пришли играть. Вы умеете играть в шары?
— Первый раз вижу, — честно отвечал я.
— Национальная игра французов. Они к ней очень серьезно относятся. Этот гвоздь называется «поросенок».
Пришедшие меж тем столпились у другого бортика площадки. Один раскрыл сумку и достал блестящие стальные шары: каждый умещался в ладони с сильно растопыренными пальцами. Самый почтенный игрок взял шар, примерился и пустил коротким движением по земле. Шар шмякнулся о песок и тоже с каким-то достоинством покатился в сторону синей шляпки. Когда шар, не докатившись, остановился, метнул свой шар другой игрок — параллельно движению первого; тот замер примерно на таком же расстоянии от цели. Достав рулетку, мужчины неторопливо подошли к своим шарам и тщательно замерили расстояние до «поросенка». Отошли. И тут покатился третий шар, сшиб второй и тоже замер, не докатившись. Снова пошла в ход рулетка.
— Они меряют, кто ближе к «поросенку». Сейчас бросать будет тот, кто всех ближе, — объяснил датчанин.
— Но что-то никакой спешки, — удивился я. — Вроде бы состязание?
— А какая спешка? Торопиться некуда, главное — твердая рука и глазомер.
Кидания и замеры продолжались. И если и случались споры из-за сантиметров, то незаметные для нашего глаза.
— Прямо скандинавы какие-то, — поддел я датчанина, — очень уж горячие парни...
— Плохо вы знаете скандинавов! Мы очень азартны, А потом посмотрите, как они будут шуметь, когда пойдут пить вино — ставит проигравший. Скандинавы выпили бы водки. У вас тоже пьют водку?
— Тоже. Только в шары не играют.
— А вся разница в том, что за вином они начнут говорить о жизни и тут уж разойдутся. У нас иначе: во время игры кричат, а выпьют — становятся бетонными. Французы слишком много кричат и фонтанируют, а за игрой в шары дают нервам отдых. Что бы ни случилось, они все равно придут на площадку для игры в шары.
— Даже после доклада профессора Энджелла? — спросил я с надеждой.
— Еще как! Слава Богу, они его не слышали. А послушали бы — пошли бы играть в шары. И тем бы выпустили пар. Слушайте! Это идея. У нас же там есть шары и площадка. Забьем «поросенка»? Я вас научу.
Лев Минц, наш. спец. корр.
Дело вкуса: Покупка сыра
Каждый, кто когда-нибудь откуда-нибудь уезжал, знает, что одна из труднейших задач, которую нужно обязательно решить, есть покупка подарков для близких. И для себя тоже — на память. Я уезжал из Франции. Если бы об этой стране люди знали поменьше, то нечего было бы и голову ломать. А тут... Согласитесь, что привозить Эйфелеву башню — было бы пошло. Во-первых, кому ее не привозили? А во-вторых, все Эйфелевы башни (Статуи Свободы, Кельнские соборы, Вестминстерские аббатства и т.д. и т.п.) делают в Китае. По счастью, на конференции, в которой я участвовал, народ был все больше западный, путешествиями избалованный. Я стал присматриваться к тому, что они приобретают для дома, для семьи, и отметил две вещи: сувенирные мешочки сушеной прованской лаванды — для аромата в шкафу с одеждой и против моли, и маленькие порции сыров. Насчет лаванды я не удивился, ибо не под каждым небом, особенно северным, она такая духовитая растет, а сыр-то вроде везде — я имею в виду места постоянного проживания зарубежных коллег — в широком ассортименте. Оказалось, что насчет широты ассортимента я не ошибся, но достигается она индустриальным производством. Истинный же любитель и знаток сыров, каковым становится, как мне кажется, каждый, кто побывал во Франции раза три-четыре, обонянием и на вкус отличает их от лучших сыров — домодельных, фермерских, ручной работы.
Вот таких-то и не встретишь за рубежами Франции, а то и той провинции, где их производят. Хотя бы потому, что мало их количество! А также и потому, что французы съедают такие сыры сами. Это вовсе не значит, что попавшему в галльскую глубинку чужеземцу откажут в особо зловонном, расползающемся в руках и неотчищаемом от брюк (если кусочек упадет на них) сыре. Отнюдь. Чужеземец тоже имеет право на свою порцию, если он готов заплатить довольно дорого за маленький кусочек и, кроме того, если он берет на себя заботы по транспортировке сыра: не повредит ли дорога вкусу. Сверх того следует учесть и возможную реакцию попутчиков. В особо трудное положение можно попасть в герметически закрытом пространстве самолета.
Идея купить набор сыров мне понравилась. На особо лакомые сорта я не претендовал за дороговизной последних, а также потому, что мои близкие сырами не избалованы. Несколько кусков самых обычных — обычных во Франции! — сортов устраивали меня вполне. Трудность заключалась в выборе: помню, после обеда официант обносил нас подносами с сырами, и я вслепую показывал на два-три. Все равно было вкусно, разве что непривычно есть сыр после обеда, без хлеба и не запивая чаем. И никто точно не мог мне сказать: сколько же сыров во Франции. Говорили — 400, говорили — 500, а если с подвидами, так и несколько тысяч. А это значило, что хотя, согласно статистике, средний галл съедает в год по 15 килограммов сыру, попробовать все сыры, производимые в стране, вряд ли кому удавалось.
Вот почему в последнее свое утро в Париже я зашел в самую обычную «Fromagerie» — сырную лавку на непритязательной улице между площадями Франца Листа и Лайоша Кошута. Лавка была небольшая, и вдоль трех стен тянулись стеллажи, а на них лежали сыры: огромные круги, головы величиной с футбольный мяч и с теннисный мячик, комки в изящных корзиночках и в стеклянных банках, треугольники в деревянных коробочках и ромбы в станиолевом серебре, и... и... и...
В лавке так пахло, что у меня разыгрался аппетит. И хотя, двигаясь вдоль полок, я почувствовал, что запахи все время менялись, это только обострило дотоле неизведанные мною чувства.
— Мсье?
— Я бы хотел выбрать несколько сыров... Понемногу... Сувенир... из Франции... Вы меня понимаете?
— Йес, сэр! — О, счастье! Он говорил по-английски, что случается не в каждой сырной лавке самого сырного государства в мире. — Подобрать. Сыр. За границу, м-м-м...
Он на минуту задумался, потом скользнул рукой по прилавку, выбирая нужный нож. Богатый выбор инструментов наводил на мысль о том, что передо мной мастер. Обеими руками он поднял стальную дугу с двумя рукоятями. Снял с полки шар, въехал в него ножом и выехал, изымая вызывающе оранжевый сегмент. Сыр был сух и слегка крошился.
— Мимолет! — он завернул его в узорчатую бумагу с пергаментной подкладкой.
— Надпишите название, мсье, — попросил я.
Изящным французским почерком он вывел название. И новым ножом отрезал новый кусок — белый и плотный.
— Вам еще нужен канталь, — и капталь лег на прилавок, — реблошон. Из молока, — он задумался над словом, приставил пальцы к голове рожками и по-козьему заблеял. — Великолепно, мсье!
— Теперь камамбер, — он написал на обертке «camembert» и еще что-то длинное с большим количеством «де» и «де ля».
Я не возражал против камамбера, против жюмо, против жерармера. Я обрадовался сеннектеру. Я испытал истинное удовольствие, увидев в предназначенной мне коробке шабишу. Все граммов по сто. Я сказал:
— И рокфору, мсье?
— И рокфор, мсье, и рокфор. Настоящий, мсье, не корова, мсье, не корова, — он снова приставил к голове пальцы, но блеять не стал, ибо вспомнил слово, — овца.
Он взглянул на меня оценивающе:
— Но, мсье, дорого. Мсье?
Я кивнул. Не дороже денег, а раз в жизни можно себе позволить и настоящий рокфор. И завернутый, надписанный, мокроватый, изъеденный плесенью кусок лег в коробку. Места в ней оставалось мало, и это меня устраивало. Хозяин взглянул на коробку как художник на холст, ждущий последнего штриха. И как художник на палитру взглянул на стеллажи и на меня.