Эколог Лю Вэйган (его имя значит дословно – «Только металл»!) родился в 1958 году, когда по всему Китаю сооружали кустарные доменные и сталеплавильные печи и чуть ли не каждый должен был принять участие в «битве за металл». Все это ни к чему хорошему не привело. Но есть в этой истории и другой аспект. В те годы в порыве энтузиазма истребили много лесов для нужд малой металлургии, и Вэйган, словно принимая на себя часть вины, посвятил свою жизнь сохранению природной среды ради будущих поколений. Дочь свою эколог назвал Мэйхуа – «Красивый цветок». Второй смысл имени – «украшать Китай». В имени всегда должен быть намек, сокровенный смысл. Слова Шекспира: «Какой смысл в имени?» Назовите розу иначе, запах ее все равно будет сладким» – китайцам не понять. Имя, считают здесь, может даже судьбу изменить. Недаром говорят: «Не бойтесь трудной судьбы – страшитесь плохого имени». Выдающемуся китайскому кинорежиссеру Чжан Имоу родители дали имя, значащее: «стремление к искусству» или «художественные замыслы». Угадали.
Хоть выбор имени – игра воображения, но и в ней должны быть свои правила. Так говорят в Китае. Имя должно быть приятным для глаза (имеется в виду его иероглифическое написание); не слишком трудным для изображения (попробуйте написать свое имя, если в нем 50(!) черт. Оно должно быть легким для запоминания и приятным для слуха.
В самом иероглифе «мин» («имя») – две части: «ночь» и «рот». Вы не видите человека во тьме, но вот зовете его. И звучит чистая мелодия: «Юйлань („Маленькая орхидея“), откликнись…»
Русские сны китайского тренера Хуана
Гибкий, красивый человек с доброй улыбкой посмотрел прямо в глаза и протянул руку: «Хуан Цзянь». Когда утих порыв ветра, гнавшего по аллее желтые листья гинкго, я услышал: «Впрочем, зовите меня Юра».
Ранняя пекинская осень своими красками не похожа на нашу. Деревья еще зелены, и лишь желтизна гинкго вызывает в памяти багряно-золотую палитру наших лесов. Когда смотрю на листья гинкго, этого реликта, дошедшего до нас из мезозойской эры, я физически ощущаю относительность времени. Что значит наша мимолетная жизнь и даже трехтысячелетняя история Пекина в сравнении с этим реликтом? «Взмах ресницы» – кажется, так писал Мандельштам. Мой собеседник поддержал мысль, но заметил: «Порой взмах ресницы может изменить жизнь». Так я услышал рассказ о двух железнодорожных путешествиях. Одно из Пекина в Москву, другое – из Москвы в Пекин. Первое случилось в 1929 году, второе – в 1951-м. Между ними пространство в двадцать два года, пора формирования личности, обретение профессии.
Человек творит там, где ему предназначено судьбой и обстоятельствами. Так сын профессионального китайского революционера, одного из участников знаменитой кантонской коммуны, оказался в Советском Союзе. Коммуна была последним арьергардным боем революции 1925-1927 годов, и ее поражение означало спад революционной борьбы. Китай захлестнула волна антикоммунистического террора. В 1929 году двухлетнего мальчика, по настоянию Чжоу Эньлая, вместе с матерью нелегально вывезли в Советский Союз. Отец в то время находился там по делам Коминтерна. Были выделены два телохранителя, которые должны были отвечать головой за семью революционера. Поездка была опасной. Когда гоминьдановские солдаты на границе обыскивали поезд, телохранители положили малыша в корзину и прикрыли тряпьем. Поначалу боялись, что он заплачет. Потом стала пугать тишина: не задохнулся ли? Когда поезд пересек границу, открыли корзину: младенец спал невинным сном. Мать, рассказавшая ему эту историю, не раз напоминала: «Уже тогда ты любил поспать».
Послеобеденный отдых перед интенсивной тренировкой действительно вошел в привычку у будущего профессионального спортивного тренера. Это стоило ему потом крупного скандала и обвинения в непочтении к вождю. В пору трагической для китайского народа «культурной революции», которую потом назовут «десятилетием хаоса и страданий», пришлось Хуан Цзяню больше года, как «советскому шпиону» просидеть в одиночке, где днем следовало исправно изучать произведения Мао Цзэдуна. Спать, обложившись его цитатниками и газетами, было большим грехом. Однако именно так поступил Хуан Цзянь, верный своей тренерской привычке. Но око надсмотрщицы, кстати, спортсменки из его команды, было недремлющим. Сначала она услышала храп (двухлетний мальчик в корзине был мудрее!), а потом в глазок увидела грешника. Скрыть содеянное было невозможно, и тренер обратился к разуму девушки: «Ведь ты же сама спортсменка, знаешь, что такое режим».
За свою прямоту он не раз дорого платил, но она порой и обезоруживала «нержавеющих винтиков Великого кормчего». Сказанная им фраза «У меня две родины: одна дала жизнь, другая вскормила» – была основанием для обвинения его в шпионаже в пользу Советского Союза.
И вот второе путешествие. Возвращение выпускника Московского института физкультуры на родину. Когда в 1951 году он приехал в Пекин, в легкоатлетической сборной, у истоков которой оказался Хуан Цзянь, было всего пять спортсменов, не считая его, тренера. Теперь это сильнейшая на Азиатском континенте команда, что она убедительно подтверждает в последние годы. Японцы, например, зазывают тренера к себе, считая, что успехи Китая во многом объясняются грамотным сочетанием двух школ: российской и китайской.
Ехать – не ехать в Китай в то время – такого вопроса для него не было. Но предстояло найти себя в стране, которую он не знал и на языке которой не говорил. Хотя была она для него, как для всякого китайца, чем-то бесконечно родным. Выразить это можно было лишь на уровне инстинкта.
Все было знакомо, пока поезд мчался по равнине, обдуваемой ветрами необъятных пространств России. Но когда переехали границу, начались голые желтые лессовые поля, бурые сжатые снопы гаоляна с коричневой, словно беличий хвост, верхушкой. Затем донеслось дыхание каменноугольных копей. Стояла осень, но краски были непривычными. На какой-то станции увидел на перроне старика, спавшего на циновке. Заметил у него косу. Неужели остались привычки времен императорской маньчжурской династии, которая обязывала китайцев носить косу? Но вот неожиданность. На ногах у старика кеды хорошего качества. Значит, в стране играют в баскетбол.
Еще воспоминание. Велорикша привез его в университет, где он на курсах изучал китайский язык. Прошло несколько часов, когда Хуана отыскал возбужденный привратник и отвел к воротам. Там его ждал старик рикша. Оказывается, Хуан забыл в коляске поклажу. Старик всех поднял на ноги: «Найдите китайца, едва-едва говорящего по-китайски». Потом Хуан Цзянь не раз убеждался: возвращение забытого, потерянного – часть этического кодекса китайцев. Сейчас об этих заветных подробностях он вспоминает со смехом. Тогда они помогали ему «на ощупь» узнать свою родину.
Жизнь Хуан Цзяня сложилась так, что он просто не помнил, каким именем нарекли его родители. Короткое время он жил в Москве вместе с родителями, но потом они вернулись в Китай «делать революцию». Отец, уезжая, сказал сыну: «Будешь Юрием Хуан Пином, чтобы мне легче было потом тебя найти в сутолоке жизни». К русскому имени сына он просто добавил свою фамилию – Хуан и имя Пин. Но когда в Пекине стали оформлять документы, вспомнили: «Ведь в Китае уже есть один Хуан Пин, отец Юрия, весьма известный профессор». И Юре предложили имя Цзянь – Здоровье. Это ли не намек на смысл его профессии? Китайский ритуал выбора имени был соблюден.
После того знакомства с Хуан Цзянем под шорох листьев гинкго наши встречи стали частыми, и каждый раз он приоткрывал частичку своей судьбы.
«Счастлив тот, кто два мира в себе держит прочно». Это слова академика Василия Михайловича Алексеева, нашего великого китаиста. Ими он напутствовал студентов в послевоенные сороковые. Они словно о Хуан Цзяне. Кстати, русским именем его зовут друзья из ивановского интернационального дома, где прошли детские годы. Так зовет его и жена Валя, с которой он связал судьбу в последние годы. Между собой они говорят по-русски. Валя тоже хранит в душе два мира. Ее русская бабушка служила русскому купцу, который в начале века переехал из России в Маньчжурию, там основал свое дело. Среди его детей была и мать Вали, которая затем вышла замуж за корейца, жившего в Китае.