Оба моих спутника представляли молодую якутскую фирму «Хоту-тур», решившую, в отличие от большинства российских турфирм, заняться исключительно «въездным» туризмом. Гаврил Охлопков — директор фирмы, Аркадий Исаев — сотрудник, профессиональный орнитолог, приглашенный в «Хоту-тур» для организации маршрутов по экологическому туризму. Крепкий, кряжистый Гаврил был родом из центра Якутии, из села Чурапча (позднее я узнал, что именно Чурапча некогда «поставляла» чемпионов в сборную Союза по борьбе); Аркадий, как и полагается вилюйскому якуту, был рослым и широколицым.
— В августе у нас хорошо, — успокаивал меня Аркадий. — Жара слабая, и комаров нет.
Я вытирал пот со лба, отхлебывая из бутылки «кока-колу», и думал о том, что для первого путешествия в Якутию было бы неплохо добраться до Столбов. Знаменитые Ленские Столбы — дикие и загадочные — давно манили меня. Я старался разглядеть их в иллюминатор, когда самолет снижался над Леной, но он подлетал к Якутску с северо-запада, а Столбы — южнее, выше по течению Лены почти на 250 километров. Недавно Ленские Столбы стали частью одноименного национального парка. «Хоту-тур» решила проложить туда один из своих маршрутов.
Но не только скалы интересовали меня. Я хотел увидеть, как живут люди в одном из самых суровых краев России. Хотел побывать в якутских деревнях, прикоснуться к их настоящему, узнать об их прошлом, близком и далеком. И наконец, надеялся увидеть то, что осталось от самых древних жилищ Якутии — знаменитые раскопки стоянок Диринг-юраха. «Лишь бы погода не подвела», — беспокоился я.
Мы быстро оставили позади Туймааду — степную долину, в которой расположен Якутск. Лиственницы и ели вплотную подступили к дороге — это была уже настоящая восточносибирская тайга, и странная Туймаада с ее неожиданными перекати-поле и метелками ковыля стала казаться плодом воображения.
Неожиданно машина затормозила. Оба моих спутника вышли и направились по тропинке в глубь леса. В недоумении я последовал за ними. Метрах в ста от шоссе, посреди лесной полянки стояло сухое дерево. Его ствол и нижние ветви были сплошь обвязаны разноцветными лоскутками материи. Это было священное дерево — «аигх». Таких деревьев немало встречается вдоль якутских дорог и троп. Кто привяжет к ветке тряпицу, кто прикрепит банкноту, кто бросит кусок хлеба, щепоть табака или охотничий патрон — но редкий путешественник, искушая судьбу, не наведается к Дереву. «Мы, якуты, хотя и крещеные, но все равно язычники», — сказала мне однажды пожилая якутка. Небо над головой было идиллически голубым, злополучные циррусы растаяли, как призраки. «Все будет в порядке», — думал я, глядя, как трепещут на ветвях священного дерева тысячи выцветших лоскутков...
Говорят, что САТА производит ветер и холод, заставляет падать среди лета снег. Но найти этот волшебный камень не просто. Чаще всего его находят там, где ударил гром, только искать надо ночью, под утро, поскольку от солнечного света САТА умирает...
Булгуннях-тах — странный поселок. Несколько рядов изб тянутся вдоль Лены на шесть километров.
— Ты знаешь, что здесь живут ямщики? — спросил Аркадий.
— Ямщики?
— Потомки ямщиков, — уточнил Гаврил. — Но мы зовем их «ямщиками».
Машина свернула и остановилась.
— Сейчас ты увидишь одного из них, — подмигнул Гаврил. На крыльцо дома вышел молодой якут.
— Это ямщик?
— Нет, — засмеялся Гаврил. — Это зять ямщика, Алексей. Он будет нас сопровождать до Столбов.
— А как отличают ямщика от неямщика? — спросил я.
— Очень просто, — ответили разом Гаврил с Аркадием, — потомок ямщиков — это тот, кто выглядит как русский, а называет себя якутом...
Это была, конечно, шутка, но в ней отразилось одно любопытное обстоятельство. Еще в прошлые века было отмечено, что русские, осевшие в Якутии, очень быстро переходили на якутский язык, а в следующих поколениях большинство уже плохо понимало по-русски. Это касалось не только ямщиков, но и казаков, крестьян и многочисленных ссыльных, коими во все времена и при всех режимах была богата Якутия. Старинные казачьи роды, породнившиеся с якутами из-за недостатка русских женщин, перенимали якутский язык и якутский образ мыслей. В свою очередь якуты быстро усваивали русский быт и жизненный уклад. Происходило удивительное взаимопроникновение культур.
Перед заходом солнца я прошелся по деревенской улице: добротные дома прятались за высокими, часто глухими заборами. Солидный русский сруб, способный лучше противостоять морозам, давно заменил здесь традиционную якутскую избу из вертикально стоящих бревен (так было проще использовать разнокалиберный лес). Впрочем, полного сходства с русскими, точнее сибирскими, деревнями не получилось. Странная особенность бросалась в глаза. У некоторых домов крыша выглядела как бы недостроенной: она состояла только из двух скатов, предохраняющих от дождя, а оба шипца (или фронтона) отсутствовали. Причиной этого архитектурного «чудачества», вероятно, были те же самые чудовищные морозы, которые вообще «отняли» у большинства якутских деревенских домов вторые этажи (тепло ведь, как известно, стремится вверх). Капитальный одноэтажный сруб, наглухо проконопаченный, с невысоким потолком и русской печью посередине — так выглядит в Якутии цитадель домашнего тепла и уюта. Но главная деталь, позволяющая безошибочно отличить якутскую деревню от русской, — это «хотон», якутский хлев, конструкция которого сохранилась практически в первозданном виде. В каждом дворе Булгуннях-таха я видел это приземистое, напоминающее блиндаж сооружение. Сложенный из бревен и жердей, обмазанный снаружи толстым слоем коровьего навоза — этого лучшего и дешевейшего естественного теплоизолятора, — хотон обогревается исключительно собственным теплом скота и позволяет героическим якутским коровам и свиньям пережить-перестоять убийственные морозы. Зато летом у коров — вольная воля на окрестных лугах, без пастухов. К дому они подходят лишь к вечеру.
Сняв обувь в пахнущих молоком сенях, я зашел в дом ямщика. Женщина-якутка пригласила к столу. Мои спутники ждали меня. Якутский обед — городской или сельский — прост и традиционен. Прежде всего, это мясо. Вареное или поджаренное, но с избытком. Затем почти всегда (по крайней мере, летом) тугу-нок — маленькая, размером с кильку, рыбка из рода сиговых. Ловят ее неводом, сразу солят, через несколько часов тугу-нок готов. Также всегда на столе сметана, всегда чай с молоком. Но самое любимое угощение — это взбитые сливки. Молоко якутских коров необычайно жирное, поэтому сливки взбиваются буквально за пару минут (делают это вручную специальной деревянной мутовкой, которую крутят между ладоней). К сливкам всегда добавляют варенье. Самое разное, потому что нет такой ягоды, которая бы не встречалась здесь в изобилии.
Когда, наевшись, мы встали из-за стола, дверь распахнулась, и в комнату вошел мужчина с чисто русской внешностью.
— Федор, хозяин дома, — представился он.
Федору Шилову — сорок лет, и ни он, ни его отец, конечно, не имели к ямщицкому труду никакого отношения. Но дед, если не до революции, то в двадцатые-тридцатые наверняка гонял по зимнику почтовых лошадей, уходя из дому ранней осенью, а возвращаясь поздней весной...
Ямщина возникла на Лене в сороковые годы XVIII века, во время знаменитых экспедиций Беринга. Главной транспортной артерией был тогда Охотский тракт, по которому из Якутска в Охотск доставлялись грузы и донесения, предназначенные к отправке на Камчатку, а позже и далее — к американским берегам. Тогда-то и возник Тойон-арыы — поселок ямщиков, в котором родился и вырос Федор Шилов и которого уже лет двадцать как нет на карте. Увы, известная кампания укрупнения населенных пунктов, прокатившаяся по Советской России в семидесятые годы, подписала приговор поселку, простоявшему на берегу Лены около трехсот лет. Последними в Булгуннях-тах перебрались родители Федора.