Вечером, за изящно сервированным столом, где присутствовали супруга Никиты и его сестра, разговор зашел о культурных традициях в среде русских парижан, о днях русской культуры, которые традиционно проводятся в Париже с 1926 года, когда в огромном зале Трокадеро публика бисировала музыке Мусоргского и Рахманинова. Для тогдашних русских эмигрантов, развеянных вихрем гражданской войны по белу свету, День русской культуры стал духовной потребностью, неким объединяющим началом.
Никита Звегинцев, подуставший за день, тем не менее настоял на том, чтобы подвезти меня к гостинице. Машина мягко катила по опустевшим ночным авеню, а я глядя на профиль Никиты, мурлыкавшего какую-то знакомую мелодию, напряженно думал — кого он мне напоминает? И вспомнил — Вертинского, которого я видел на его последнем концерте в Ленинграде. Никита напевал один из его романсов.
Для многих гостей Парижа Монмартр — это «Мекка развлечений». Мне же хотелось понять его роль в жизни художников: ведь для них этот известковый холм в сто с лишним метров высотой стал не только Эдемом, но и Голгофой. Да и название Монмартр отнюдь не «веселого» характера. Оно произошло от латинского mons Martyrum, что означает «Гора Мученика», так как здесь, по преданию, в 272 году был обезглавлен св. Дионисий, — первый епископ Парижа. Но, надо признать, что репутация Монмартра, как «свободной земли свободных художников», сейчас крепко подорвана: богема уже после первой мировой войны перекочевала на Монпарнас, а затем модные мастерские художников были открыты на площади Бастилии.
Я вышел из метро на площади Бланш. Вокруг нее и снискавшей дешевую популярность площади Пигаль раскинулся квартал развлечений. Здесь легко попасть на удочку пронырливых юношей и девушек, куда-то настойчиво приглашающих, или поддаться на уговоры зазывал из стриптиз-баров: «Просто зайти на минутку и взглянуть — это ничего не стоит», а затем выставляют грабительский счет на тысячу или две франков, куда входит бокал плохого шампанского и «услуги девушек», которых вы и в глаза не видели. Нет уж, лучше отправиться на представление в старое доброе кабаре «Мулен-Руж», «Красную Мельницу», крылья которой хорошо видны (особенно вечером, когда она вся переливается электрическими огнями) с площади Бланш. Когда произносишь «Мулен-Руж», то сразу же вспоминаешь Тулуз-Лотрека, который, не жалея себя, проводил в этом заведении все свое время, схватывая кончиком кисти легкие движения танцовщиц, их торжество на сцене и личные драмы, причудливые, искренние образы ночной жизни кабаре. Непризнанные официальным искусством, артисты достигали своего настоящего величия на афишах Тулуз-Лотрека, сохранивших их лица потомкам.
С площади Бланш я двинулся к вершине холма старыми переулочками, а затем по лестницам — на самый верх, где когда-то располагалась небольшая деревушка Монмартр, а сейчас находится церковь Сакре-Кер. Построенная по общественной подписке всего лишь в конце прошлого века, эта базилика, несмотря на свое романо-византийское великолепие, вписалась в парижский пейзаж. Ее большой купол, подобный снежной вершине, и четыре малых видны из многих точек города.
А слева от базилики находится совсем другой «памятник», кипит иная жизнь, словно навечно вобравшая в себя художнический дух Монмартра. На площади Тертр, «каменной» площади, некогда задумчивой и тихой, сейчас целый день людская красочная круговерть. Даже непонятно, кого больше: художников ли, сидящих за мольбертами, или разнообразных черных, белых, желтых физиономий, представителей всех рас, с пышными прическами, косичками и причудливыми гребнями, терпеливо позирующих перед ними.
На это проявление нынешней моды на живопись у французов различные точки зрения. Одни считают, что площадь Тертр — самая настоящая ловушка для туристов, где на площадке всего в 500 квадратных метров ежегодно бывает миллион человек, которые спешат увековечиться у 250 местных рисовальщиков, арендующих свое постоянное место, да еще у множества свободно передвигающихся художников. Действительно, местная богема подчас просто принуждает простофиль усаживаться перед мольбертом: меня самого хватал за рукав какой-то портретист-азиат, сразу требуя сто франков. Но, как говорится, не хочешь — не садись.
И все же есть непередаваемое очарование в этом столпотворении вокруг сосредоточенных живописцев, сидящих на таких же, как и сто лет назад, складных стульчиках и креслицах. Невольно следишь за уверенными движениями их руки, резкими мазками кисти или штрихами карандаша, быстрым и точным взглядом на «натуру» и переносишься в другие времена. Ведь по этим извилистым улочкам вокруг площади ходили великие мастера, сидели в этих же задымленных кафе, спорили о высоком искусстве до хрипоты и работали, трудились до седьмого пота. Весь Монмартр пронизан духом славного прошлого, но нельзя сказать, что время здесь остановилось...
— Мы тебя сведем в кабаре «Лапен Ажиль», там рисовал Пикассо и там есть одна достопримечательность, о которой мало кто знает, — радостно сообщили, встретив меня на площади Тертр, парижские знакомые и потащили снова по узким улочкам известкового холма.
Прямо скажем, ресторанчик не поразил моего воображения, но мне показали на заборчик из зеленого штакетника: именно за ним-то было подлинное чудо рук человеческих. На застроенном барами-ресторанами развеселом Монмартре сохранился виноградник.
— Из выращенного здесь винограда изготавливают несколько десятков бутылок вина, — сказали мои знакомые, — и мы сейчас разопьем одну из них в память о посещении Монмартра.
Мы тянули это прохладное вино из узких бокалов прямо у стойки бара, слушая народную мелодию, которую кто-то наигрывал на аккордеоне.
И стоит мне теперь услышать слово «Монмартр», как я вспоминаю эту незатейливую мелодию, вкус терпкого вина и зеленые лозы виноградника — последнего из тех, которые когда-то окружали небольшую тихую деревушку на известковом холме.
Когда верный гид Алеша Васильев уставал гоняться за мной по парижским улицам, он плюхался за столик на тротуаре у любой забегаловки и заказывал себе кальвадос (дешевая яблочная водка). Рассматривая на свет светло-коричневую жидкость и попыхивая черной «житаной», Алеша принимался рассуждать, что, конечно, кое-что в Париже мы посмотрели, но не побывать на «марше-опюс» (буквально, «блошином рынке»), это все равно, что в Алжире не посетить касбу (старые арабские кварталы с базарами). И он с удовольствием начинал перечислять звучные названия «блошиных рынков», давая им характеристики.
— Мне нравится, что на всех рынках можно наткнуться на старьевщиков, покопаться в антиквариате. Но мы двинем на мой «домашний» рынок, тем более, что сегодня суббота — он открыт, — говорит Алексей, добавив: — еще спасибо скажешь.
Этот не очень большой рынок действительно оказался неподалеку от парижского дома Алеши, за станцией метро «Александр Дюма». Пока мы до него добирались, он рассказывал:
— Ты знаешь, есть в Париже профессия, весьма уважаемая — «бракант». Это, по-нашему, старьевщик, который должен знать, где и что можно раскопать: на свалках, около реставрируемых домов, просто на помойках. Ты не смейся! Среди них есть миллионеры, и я тебе такого покажу.
Надо сказать, что после стамбульского базара и неапольской «барахолки» этот рынок меня не потряс, но привязанность к нему Алеши была понятна. Здесь он разыскал старое медное блюдо и фарфоровую изящную тарелку, которые украшают теперь его парижскую квартиру, тут он добывает антиквариат для своей реставрационной работы. Переехав в Париж два года назад, Алеша успел здесь окончить школу краснодеревщиков, известную, как «школа Буля». Так что «марше-опюс» для мастера-краснодеревщика — источник материалов, поэтому он многих здесь знает.
Алеша на ходу перебрасывается шутками с продавцами и бракантами и вдруг неожиданно остановился, громко приветствуя продавщицу за столиком со старыми вещами: Здравствуй, дорогая Франсина! Ты, как всегда, на посту, и у тебя, я вижу, бойко идет торговля.