Мы специально выехали в этот день пораньше — Доминик хотел отвезти нас на границу с Танзанией, на реку, где живут бегемоты. Но его планы едва не нарушились.
Пока Доминик буксовал, пытаясь сдвинуть автомобиль с места, мы вылезли наружу, нарушив правила, но никто из обитателей саванны — ни мамба, ни шимба, ни тэмбо — не воспользовался нашей беззащитностью. Никто даже не обратил на нас внимания. Доминику так и не удалось самому вытащить машину: он связался с кем-то по рации, и через пятнадцать минут один из проезжавших мимо микроавтобусов вытащил нас тросом.
Мы все-таки добрались в тот день до бегемотов, а на обратном пути даже встретили мбогу — кафрских буйволов. Существа, в своей ярости способные победить и льва, и леопарда, мирно дремали, повернув в нашу сторону влажные носы и тяжелые лиры рогов. Это был уже пятый номер из «большой шестерки» — оставался теперь один леопард, — но Доминик почему-то не радовался. Может быть, дорожный эпизод так удручающе подействовал на него, а может, он уже тогда чувствовал себя неважно — во всяком случае, он не поехал с нами в масайскую деревню — прислал напарника, хотя сам приложил немало усилий, чтобы уговорить нас на эту экскурсию.
Необходимость посещения масаи в их родной обители осознавали далеко не все. И дело было не столько в установленной масаи «таксе» — по десять долларов с посетителя — сколько в еще свежих впечатлениях от общения с ними у ворот национального парка. Но Доминик и его напарник утверждали: масаи у въезда в парк — это одно, масаи в своей деревне — это другое. Платишь десять долларов и можешь ходить, где угодно, снимать, что угодно и сколько угодно — никто тебя не тронет и пальцем. Таковы правила!
С некоторой опаской мы высадились у масайской деревни, но все оказалось именно так, как говорили сафари-гиды. Голенастый вождь, обутый в белые кроссовки, встретил нас у «околицы» и, приняв деньги, пригласил внутрь. Мы оказались в центре круга, образованного двумя десятками приземистых — в рост человека — хижин. Это и была вся деревня. В ноздри ударил резкий запах навоза.
Немудреные масайские товары на этот раз были разложены на земле, позади них чинно стояли продавщицы. Несколько женщин образовали' хор и при нашем появлении затянули гнусавую песню. Мужчины — в основном молодые — в ярко-красных накидках, с палками и копьями в руках, выстроились в затылок и с ритмичным притопыванием и уханьем пустились по двору. Эта прихрамывающая «сороконожка» то приближалась, то удалялась, то вдруг оказывалась совсем рядом, угрожающе обвиваясь вокруг тебя кольцами, — в этот момент плечи воинов, казалось, вот-вот стиснут тебя — но когда становилось жутковато, у самых глаз мелькали по-детски веселые лица туземцев, довольных произведенным эффектом, — «сороконожка» раскручивалась и устремлялась прочь. В конце танца масаи собрались в центре круга и принялись поочередно подпрыгивать на месте. Каждый старался прыгнуть как можно выше.
Пока мужчины демонстрировали свою прыгучесть, женский хор распался — его участницы вернулись к своим делам. Несколько немолодых женщин занялись ремонтом жилищ: одна вплетала прутья в стену, другая, сидя на крыше, пригоршнями зачерпывала свежий коровий навоз и увлеченно замазывала им щели. Присмотревшись и принюхавшись, я понял, что навоз в масайской деревне — главный строительный материал. Для скотоводов-кочевников это вполне логичный выбор. А нестерпимый запах и полчища мух — сущие мелочи по сравнению с теми преимуществами, которые дает в Африке своя крыша нал головой, хотя бы и навозная.
Дружелюбие масаи было, конечно, небескорыстным, но вполне искренним. Они честно отрабатывали полученные деньги, охотно демонстрировали свои наряды, свои лица, свои жилища, обнаруживая при этом изрядный запас деликатности: не трогали никого руками, не угощали, не навязывали сувениров — в общем, «правила игры» соблюдались неукоснительно. В конце концов мы расстались, довольные друг другом, и каждая сторона сохранила убежденность в преимуществе своего образа жизни.
На следующее утро мы оставили Масаи-Мара. Доминик был на своем рабочем месте — за баранкой — но вид у него был неважный.
— Что-нибудь случилось? — спросил я.
— Болит, — пожаловался он, ткнув себя пальцем в грудь.
— Температура?
— У меня не бывает температуры...
В национальный парк Накуру мы въехали в середине дня, когда знойная дымка и поднятая ветром белая пыль уже затушевали зеркальную гладь озера Накуру — того самого озера, где проводят зиму тысячные стаи фламинго. Колонии этих птиц, занимавшие всю середину озера, казались издали розовым фантомом — отражением еще не начавшегося заката.
Пока мы размешались в номерах отеля «Львиный холм» и обедали, Доминик побывал у врача. На вечерний «выезд» он опоздал на целых полчаса — недопустимый для сафари-гида проступок — но мы, конечно, простили ему это. Врач сделал ему какой-то укол и дал таблеток. Доминик показал коробочку: что-то антималярийное — в Найроби этими таблетками завалены не только аптеки, но и полки супермаркетов. Повеселевший Доминик сел за руль. Дорога вела через лес: белесые стволы, раскидистые кроны, зеленоватая, напоминающая лиственничную, хвоя.
— Что это за деревья, Доминик?
— Дерево желтой лихорадки.
«Цвет, наверное, ассоциировался с болезнью, — подумал я. — Мало кому из первых белых поселенцев удалось ее избежать...»
Тяжелый тропический недуг, поражающий печень и почки, оставляет немного шансов на выживание. Однако безупречная вакцина (в Москве ее прививают на Неглинной, 14) позволяет забыть об этой страшной болезни по крайней мере лет на десять. В Африке желтая лихорадка оттеснена сегодня в самые слаборазвитые районы (кстати, в Кению без сертификата о прививке не въедешь!). К сожалению, о малярии этого не скажешь, против нее вакцины не существует. Зато есть масса препаратов, которые можно принимать для профилактики. Правда, далеко не все из них известны в России.
Вот и получается, что больше всего российские туристы боятся в Африке не зверей, а заразы и спасаются от нее неразбавленным джином. Говорят, помогает. Европейцы и американцы, которых в Кении бывает едва ли не миллион ежегодно, тревог за свое здоровье не испытывают. Оказывается, спокойствие достигается благодаря четырем (!) прививкам — от желтой лихорадки, тифа, холеры и гепатита — и ряду элементарных правил: не брать в рот сырой воды, не купаться в пресных водоемах, не валяться на морском песке без подстилки... Впрочем, джином они тоже брезгуют только уж очень его разбавляют...
Лесная дорога вывела нас к озеру. Перед ним, на роскошном травянистом лугу, в картинных позах лежали три красавца-льва. Бодрствующие львы — я уже научился это ценить, но Доминик почему-то не поехал к ним напрямик. Он выбрал колею, которая вела сложным, кружным путем, через заросли колючих акаций, оставлявших на стеклах «Ниссана» глубокие царапины. Когда до львов оставалось метров пятьдесят, дорога кончилась. Доминик остановился.
— Далековато, — сказал я.
Доминик сдвинул машину метра на два и снова встал.
— Слишком далеко, — повторил я раздраженно. — Это не съемка!
Доминик насупился и выключил мотор.
— Не могу. Нельзя съезжать с дороги. Таковы правила.
— Почему? — возмутился я. — В Масаи-Мара было можно!
— Накуру — не Масаи-Мара! Здесь звери, оставшиеся без родителей... Сиротский приют!
Что делать... Мы оставили львов-сирот наслаждаться тишиной наступавших сумерек и вновь углубились в лес. Доминик ехал медленно, озираясь по сторонам и переговариваясь с кем-то по рации. Неожиданно он остановился.
— Что там, Доминик?
— Чуи. Леопард.
— Где?!
— Я его пока не вижу...
Доминик вновь включил рацию, перебросился с кем-то парой коротких фраз, потом проехал еще метров десять.
— Он должен быть здесь!
Мы поражались уверенности Доминика, но еще больше — осведомленности таинственного «наводчика», который с точностью до дерева сообщал координаты леопарда по рации.
— Вот он!
Метрах в тридцати от дороги, на нижней ветке громадного дерева, свесив переднюю и заднюю лапы, лежал последний из «большой шестерки».