Сестре Мастоне
Горячую лепешку и кружку молока
Я часто вспоминаю вдали от кишлака.
Высокие колонны и этажи кругом,—
Но помню гор величье и скромный
отчий дом.
И вот я снова вижу громады этих гор,
На скалы и колючки вновь устремляю
взор.
По ним уже давно я не бегала босой,—
Все здесь осталось тем же, лишь стала
я другой.
Знакомые вершины, знакомые пески…
Смывают пыль дороги родные родники,
А серны, принимая за девочку меня,
Хотят по скалам прыгать со мной средь
бела дня!
Кишлачная тропинка осталась позади,
Больших дорог просторы живут в моей
груди…
Мне радостно, что снова я на земле своей,
Но нынче по-иному гляжу в глаза друзей.
Теперь и люди даже гуляли по Луне,
И петь о ней, как прежде, уже не стоит мне!
Обычным стало, скажем, затмение Луны,
Тебе ж минуты эти, сестра, ещё страшны.
К одной мы обе льнули родительской руке,
Мы были как две родинки на одной щеке,
Мы обе вырастали под радугой одной,
Но разные дороги теперь у нас с тобой.
Из одного когда-то мы пили родника
И вместе собирали цветочки для венка,
И, может, сохранила тетрадка до сих пор
Одну и ту же песню о мощи наших гор.
Лишь в детстве беззаботном игра,
и звонкий смех,
И радость, и веселье — похожие у всех.
Пшеничную лепешку с восторгом ест малец.
А как она досталась, то знает лишь отец.
Наш смех рождало солнце, лицо ласкал
ручей,
Наш сон оберегала бессонность матерей.
Теперь умеем сами себе постели стлать,
И жизнь у нас такая, какой не знала мать.
Сестра, ты здесь осталась, в родимом
кишлаке,
Д я под тем же солнцем жила, но
вдалеке.
Слова отца я помню: «Свой край люби
везде:
И птицы мчат с чужбины, чтоб жить
в своём гнезде».
Я рада, что не знает нужды твой светлый
кров,
Что счастье и достаток — удел твоих
птенцов.
Приветливая встреча любого гостя ждет,
И материнский образ в тебе всегда живет,
В далекую дорогу я собираюсь вновь
И унесу с собою опять твою любовь.
Качая колыбельку, где спит ребёнок твой,
Ты вместо колыбельной мои напевы пой.
Ты колыбель качаешь, смотря в ночную
тьму,
И песню напеваешь малютке одному,
А я слагаю песни теперь для всех людей—
И колыбель качаю большой судьбы своей…
Перевел с таджикского Ал. РОХОВИЧ.
К моей деревне ехать долго —
И снег пройдет, и год пройдет,
И тополь у родного дома
Листвою дважды прорастет.
К моей деревне ехать полем —
Высматривать издалека
За деревянной городьбою
Мельканье белого платка.
Вон там, вон там под красной крышей
Мой дом родительский видать.
Вот на крылечко кто-то вышел,
Наверно, это вышла мать.
Подъедешь — скрип калитки тонкий,
Войдешь — в печи гудит огонь,
И неумело, как ребенка,
Подымешь на руки гармонь.
И на лады опустишь пальцы,
Но не в ладах с тобой лады,
А ты не станешь волноваться
От этой малой ерунды.
А мама скажет:
«Ночью птицы
кричали нынче высоко,
К снегам». Она снегов боится:
Через снега сюда пробиться
Бывает очень нелегко.
Ах, нелегка сюда дорога.
Отсюда нелегки пути!
Мне у прощального порога
Слов для прощанья не найти
Ах, это белое круженье
Над черной пахотой земли,
И это старое селенье,
И крыша красная вдали…
*
Так что это было!
Да, что это было
Со мною минуту назад!
Четырнадцать птиц
С высоты опустилось
На старый, заброшенный сад.
Четырнадцать птиц
Опустилось на ветви,
И ожил заброшенный сад.
Когда это было!
Когда это было!
Четырнадцать весен назад.
Четырнадцать птиц
С высоты опустилось
На белый ликующий сад
Четырнадцать весен,
Четырнадцать весен,
Четырнадцать весен назад.
Не ветер качнул эти тонкие ветви,
Не с ветром беседовал сад…
Но что это было!
Что это было
Со мною минуту назад!
*
Уйди невидимой тропой,
Когда село твое затихнет.
Внезапная перед тобой
Береза в полумраке вспыхнет.
Постой безмолвно у пруда.
И сил не хватит удивиться,
Когда продрогшая звезда
О берег с плеском будет биться.
У темных сумеречных вод
Тебя встревожит плеск сазаний,
Бесшумный филин проплывет,
Большими ослепив глазами.
И жуткая охватит тишь,
И сердце станет биться часто,
А ты уже не различишь:
От страха это или счастья.
Коротко об авторах этих стихов.
Г. САФИЕВА — 1947 г. р., окончила филфак Таджикского госуниверситета, работала в комсомольской печати. Сейчас — редактор республиканской пионерской газеты.
Д. ДАМИНОВ — 1941 г. р., живет в Оренбурге. Работал слесарем-монтажником, окончил пединститут, был учителем, теперь — журналист. Студент-заочник Литинститута.
Темнеет. Сумерки быстро затушевывают закат. Степь за окном становится чёрной. Пора зажигать лампу. Но к чему она, если единственная книга давно прочитана, перечитана и сохранилась в памяти, как стихотворение? Прочитана даже газета за прошлый год, каким-то чудом уцелевшая в тумбочке, а созерцание этой комнатки с двумя кроватями и самодельным столом, голых побеленных стен, знакомых до последнего пятнышка, вгоняет в смертельную тоску.
К тому же свет у керосиновой лампы неуютный. Когда зажигаешь её, ночь за окном становится ещё темнее.
Посижу лучше в темноте.
Третью неделю я здесь один. Солдат, с которым мы охраняем единственный на многие десятки километров колодец с питьевой водой, уехал на машине-водовозке за продуктами. После его отъезда всю ночь лил сильный дождь, солончаки раскисли, и пробиться назад стало невозможно.
Если бы не сайгаки, мне нечего было бы есть. Они приходят почти каждую ночь к луже, разлитой около домика. Я бью их наугад, на звук чавкающих в грязи копыт. Слава богу, патронов пока хватает. Так что о своем существовании я не беспокоюсь. А вот на «точке» запасов воды в резервуарах хватит, пожалуй, дней на пятнадцать, не больше.
Значит, надо ждать со дня на день людей — приедут за водой.
В темноте я шарю по тумбочке, нащупываю сигареты, спички. Все эти дни я живу воспоминаниями. Днем, когда комната полна солнечного света, когда я жарю на сковородке мясо, колю поленья на тонкие чурочки для своей «буржуйки», набиваю патроны, они отступают и прячутся бог знает где. Как только становится темно, прятаться надо мне. Но спрятаться от своих воспоминаний невозможно. И я, сняв портупею и сапоги, ложусь покорно на кровать, закидываю руки за голову и жду: какие же придут первыми.