«Что вы, девчонки, — смеясь, говорила она, — я ж будущий врач, мне нельзя ничего такого бояться. И вообще все это предрассудки…»
Наутро она уезжала в Калинин поступать в институт, и ей казалось, что эта ночь, последняя в родных краях, должна войти в её жизнь какой-то пусть неведомой для других, но ощутимой для неё самой отметкой — первым шагом от привычного вчерашнего к неизвестному, туманному завтра, к началу новой жизни, вдали от дома, от подруг, от матери…
Отказавшись от провожатых, сдерживая и подбадривая себя, она прошла мимо чернеющих в ночи кустов бузины, стеной опоясавших погост, шла и чувствовала, как холодеет от страха спина, как беззащитно и гулко колотится в груди сердце.
….Контора строительно-монтажного поезда размещалась в стареньком двухосном вагончике, крайнем в ряду других таких же коротышек-вагончиков, приспособленных под рабочие службы и жилье. Помещение, куда вошла она, уже с порога — по горке окурков, видно, ещё с вечера заметенных под дверь, по грязному голику, валявшемуся здесь же, у порога, по сизовато-слоистому туманцу, витающему над столами, по всей обстановке и по виду самих обитателей вагончика, которые будто на минуту-другую зашли сюда и потому, не раздеваясь, присели с сигаретами да папиросами к нескладно и тесно установленным столам, — напомнило ей правление колхоза.
Кто-то, отгородившись плечом от разговоров, отрывисто кричал в телефонную трубку, кто-то щёлкал костяшками счетов, кто-то просто сидел за столом и курил, безразлично глядя в дождливое окно.
Варино появление ни у кого из присутствующих не вызвало ни малейшего интереса. Даже на её приветствие «Здрасьте вам!» — с такими словами в Никольском обычно входят в правление или в клуб, когда там уже много народу и надо здороваться со всеми сразу, — никто не отозвался. Промокшая, едва опомнившаяся после испуга, она растерянно переминалась с ноги на ногу, гадая, к кому же из них, этих неприветливых, угрюмых, как ей показалось, людей, следует обратиться.
Мокрой рукой она забралась к себе под плащ, нащупала карман трикотажной кофты, в котором, завернутый в носовой платок, хранился ключик от чемодана. Она решила заранее достать его, чтобы потом, без промедления открыть чемодан и вынуть документы, какие попросят.
Эта процедура с ключом и открыванием чемодана смущала её, и, прикинув, что делать это принародно, на глазах у всех, будет вовсе неловко, она решила справиться с этим делом сейчас, пока людям не до неё. Она уже присела на корточки, тут же, у порога, подтащила к себе чемодан, но в это время дверь перед Вариным носом распахнулась, и кто-то огромный, в грязных сапожищах ввалился в вагончик, едва не наступив на Варин чемодан.
— Ша, начальники, — рыкнул вошедший с порога, — кончаю, слышь, стройку, пиши расчет.
К Вариному удивлению, этот громогласный рык был встречен в вагончике таким же молчанием, как и её недавнее еле слышное «Здрасьте вам!». Впрочем, верзилу в мокрой робе — теперь Варя видела его широченную спину, загородившую от неё половину обитателей вагончика, — это невнимание к его персоне не очень-то смутило. Он продолжал своё:
— Ехал сюда как путный, думал, слышь, дело будет, а тут… Неделю, слышь, из траншеи воду качаем, а что мне с этой воды, хлебать из ковша, что ли? Не, начальники, хватит, пиши, слышь, расчет.
Человек, говоривший по телефону (Варя поняла, что это и был начальник), положил трубку на рычаг и, обращаясь к одному из сидящих за столом, сказал спокойно, почти дружелюбно, будто речь шла о начислении премиальных:
— Власенко, рассчитай его с богом. Нечего, понимаешь, сырость разводить. На дворе и без того слякотно. Вчерашний день не закрывай.
Последнее распоряжение пришлось не по душе верзиле. Он снова взял на горло:
— А полдня, по-вашему, кто вкалывал?
— Полдня ты в чайной при вокзале просидел, — не поднимая головы от бумаг, сказал тот, кого назвали Власенко, — пиво сосал с компанией.
Мокрая роба угрожающе надвинулась на стол, но от активных действий воздержалась.
— Тебя бы, слышь, — сказал он с мстительной издевкой, — с твоей бухгалтерией на этот самый котлован, помочил бы, слышь, свою эту…
Власенко ничего не ответил.
Но тут дверь снова распахнулась, и один за другим в контору стали шумно входить рабочие. Кто-то чертыхался, запнувшись о Варин чемодан, кто-то, едва перешагнув его, уже колотил по краю стола мокрыми рукавицами… Разговор в вагончике принимал крутой оборот, и Варя поняла: это надолго.
Она, присев на угол чемодана, приготовилась ждать. Многое, о чем, перебивая друг друга, говорили эти люди, Варя не понимала, но главное, из-за чего разгорелся сыр-бор, можно было уловить. Виной всему был дождь, старые, с протекающими крышами вагончики, плохой инвентарь, рваные рукавицы, которые до сих пор не могут заменить, и какие-то нечуткие, бездушные люди, от которых зависит все это. Было похоже, что и дождь, поливающий какой уж день, — дело чьих-то дырявых рук, чьей-то преступной халатности. Самым шумным и напористым в нестройном хоре голосов был голос того, в робе. Воспрянувший от нежданной поддержки, он все больше расходился в своем обличительном раже и, кажется, даже забыл о том, ради чего пришел сюда. А может, совсем на другое рассчитывал. Возможно, придя за расчётом, он ждал уговоров, увещеваний и, может, готов был, покуражившись вволю, пойти на уступки, остаться на стройке, выторговав, разумеется, какую-нибудь выгоду для себя. Но вышло не так, как задумывалось, — без всяких уговоров, в два счета… Да ещё со вчерашним нарядом наступили на хвост.
Сдаваться без боя ему явно не хотелось.
— Мне-то, конечно, что, — шумел он, — я крановщик, я себе отыщу местечко под солнцем, где не капает. — Он то натягивал, то снова снимал с головы мокрую кепку. — Меня, слышь, вся дорога знает, примут везде… А за ревматизм да за здорово живешь теперь никто не рубит. За здорово живешь коммунизм, слышь, не построишь.
— С тобой всё, Берчак, — попробовал остановить его Власенко. — К концу дня прошу за расчётом.
— Да не в етим, как говорят, дело, — упорствовал крановщик, — не обо мне, слышь, речь. Я уйду, за мной другой потянется. — Он обвёл собравшихся уверенным в поддержке взглядом. — А кто останется, кто дорогу-то будет строить? Эта чудачка, что ли?
И он кивнул головой на дверь, где у порога, никем до сих пор не замеченная, стояла девчонка в промокшем плаще-болонье и прижимала к ногам затюканный десятками пар грязных сапог чемодан. Минуту или две назад, оказавшись невольной свидетельницей этого, как ей казалось, совсем некстати затянувшегося разговора, она посторонне, не смея да и не желая судить ни о ком, неясно и путано думала об этих людях. Она уже тяготилась этим разговором и с одинаковой досадой начинала думать и о горластом крановщике, который все что-то доказывал, «качал права», и об этом молчаливом, не в меру сдержанном человеке, который, оказалось, и в самом деле был начальником строительно-монтажного поезда. Чья правда была в споре — этого она не могла понять. Впрочем, и не было спора: кричали одни и отмалчивались другие. Но молчали так, будто в нем, в этом сдержанном молчании, была какая-то невысказанная правда, и этой правде Варе почему-то хотелось верить. Одно не нравилось ей: почему молчит этот человек с усталым и небритым лицом, почему позволяет другим говорить с ним вот так — зло и грубо?
«Нашего бы дядю Федора сюда, — подумала Варя, — он бы живо всех утихомирил. И этого горластого тоже…»
На какой-то миг она, кажется, упустила нить разговора и потому не сразу поняла, почему вдруг все в вагончике повернулись, как по команде, в её сторону и с удивлением — откуда, мол, такая? — глядят на неё. Но насмешливые слова, которые бросил в её сторону крановщик, не пролетели мимо: обидно и жарко хлестнув ей в лицо, они отозвались другой, знакомой, ещё не остывшей обидой: вот так же нежданно-негаданно обидела её 'недавно соседка по общежитию. Тогда, сбитая с толку нелепым подозрением, она не нашлась что ответить. Ответила по-своему, как умела, — взяла и уехала на стройку. А что теперь? Как ответит на эту обиду? Уйдёт, хлопнув дверью? Сядет на поезд — и в своё Никольское? Опять уйти, отступить?