Повесть «Сто тринадцатый» — серьёзная, свободная от всякой клубнички, от затрепанных штампов. Крепкий, самостоятельный парень из трудовой семьи идет работать на каботажный морской буксир, встречает там разных людей — добрых и мелких, честных и циничных — и ничего, не погрязает, не опускается до уровня подленького эгоиста, матроса Шило, а лишь укрепляется в своих юношеских нравственных идеалах. Лобов узнает настоящую жизнь, изображенную молодым прозаиком трезво, без прикрас, — жизнь со своими драмами и вопросами, советскую жизнь, в которой торжествуют чистота и безупречность наших гуманистических принципов.
Один из рецензентов повести А. Болотова изумлялся, как это Лобов сумел удержаться на своих нравственных позициях, встретившись с экипажем «Сто тринадцатого». Я имею в виду рецензию А. Морозова в «Псковской правде». Названа рецензия весьма безапелляционно: «113-й» на мели». Название даже не лишено журналистского изыска, хотя и несколько прямолинейно. Метод анализа повести тоже незамысловатый. Рецензент ставит вопрос ребром:
«Зовет ли к правде, красоте, к вдохновенному труду повесть А. Болотова?»
И тут же отвечает: «На наш взгляд, нет».
Вот так, без экивоков и сомнений: нет и все тут, хоть ты тресни!
Причем двумя абзацами ранее А. Морозов признал, что «взят кусок из жизни, показаны действия людей в различных обстоятельствах. Более или менее раскрыты характеры основных действующих лиц. Выбор темы: вступление молодого человека в самостоятельную жизнь — сам по себе интересен.
Особенно для журнала «Юность».
Казалось бы, после таких признаний только развести руками: «Чего ж вам больше?» Оценить бы тут же достоинства повести, разобрать некоторые её слабости, помочь прозаику утвердиться в литературе. Однако рецензент А. Морозов недоволен; он движим другой целью: доказать, что повесть А. Болотова «не зовет к правде, красоте, к вдохновенному труду». Для этого надо, конечно, выдать белое за чёрное.
Например, капитан буксира Старков, по мнению рецензента, в трудную минуту растерялся и проявил себя «хлюпиком, безвольным, ни на что не способным человеком».
А Старкову — под шестьдесят; он понимает, что ему не доплыть в ледяной воде до берега, а там семнадцать километров в обледеневшей одежде идти до ближайшего селения — и молодой едва ли дотянет…
Старков решает остаться на гибнущем судне, но видит, как Лобов подплыл опять к борту, слышит, как молодой парень кричит ему сквозь слезы:
— Андрей Ильич! Андрей Ильич! Ну что же вы, Андрей Ильич? Ну прыгайте!
Капитан приказал Лобову плыть к берегу, но тут же понял, что тот не уйдет, замёрзнет в воде. И Старков, засунув поглубже за пазуху судовой журнал, как был в полушубке, плюхнулся в воду рядом с упрямым парнем.
Вот ведь как было в повести. Где же тут «растерявшийся хлюпик»? Не хватило рецензенту простой добросовестности, элементарной ответственности за свои слова. А читатель у нас любознательный, он не поленится снова раскрыть журнал и сверить цитаты. Так что надеяться, что залихватские заезды в адрес писателя пройдут незамеченными, весьма трудно. Не говоря уж о том, что такие заезды в наши дни выглядят анахронизмом, отрыжкой вульгарной критики.
Профессиональный уровень рецензента А. Морозова легко уловить почти в каждой фразе. Вот он пишет о Лашкове и Шило: «Лашков циничен во всем… Причем автор настолько прямолинейно раскрывает этот образ, что он перестает интересовать читателя. Не менее прямолинейно показан и Шило, этот «кладезь разума», стоящий по уровню развития рядом с пещерным человеком».
Ну что ж, в обрисовке прямолинейного циника Лашкова и прямолинейного подлеца Шило другие методы изображения, наверно, и не требовались.
Прямолинейно не всегда плохо. Вспомним хотя бы известные слова Владимира Маяковского: «Я люблю сказать до конца, кто сволочь».
Рецензент А. Морозов упрекает А. Болотова ещё в одном грехе: в «пренебрежении к русскому языку», выражающемся, в частности, в том, что прозаик использовал в речи персонажей такие слова, как «гад», «паразит», «морда», «жаба»… Но ведь эти русские слова служат характеристике персонажей. А. Морозов заканчивает сбою рецензию в прокурорских тонах: «Таковы, на наш взгляд, серьёзные просчеты автора повести, усугубленные тем, что редакция «Юности» не помогла дебютанту избавиться от них».
Для любого литератора получить пусть резкую, но справедливую статью всегда полезно. Но одна резкость без справедливости — печальная, хотя уже и обветшалая деталь некоторых наших литературных споров.
При первом же чтении рецензии А. Морозова обнаруживается несовпадение его исходных посылок и выводов. Признал же он, что А. Бологое показал многогранный характер боцмана Куртеева. «Этот в обычное время вялый, медлительный человек, — пишет А. Морозов, — в острые моменты преображался.
Ни одного лишнего жеста, ни одного неловкого движения. Таким он предстает в эпизоде с оторвавшейся баржей. Не потерял он самообладания и во время аварии».
Даже признав эти несомненные достоинства изображения боцмана Куртеева, рецензент опять недоволен А. Болотовым. Оказывается, боцман, по словам рецензента, в обыденной жизни «тоже любит заглянуть в бутылку, поматериться, наговорить пошлостей». Насчет пошлостей рецензент хватил лишку, а насчет «бутылки»? Но ведь таков боцман Куртеев, и писатель не выдает за достоинство эту склонность в характере боцмана Куртеева. Когда же мы, наконец, научимся видеть не только изображенный в литературе жизненный материал, но и позицию писателя, отношение писателя?
Сколько было на этот счет недоразумений в критике — несть им числа…
Но, пожалуй, хватит о критиках повести А. Болоюва. При всей разноголосице суждений, высказанных о «Сто тринадцатом», из писем читателей и многочисленных рецензий выявилось главное: повесть волнует читателя, не оставляет его безучастным, заставляет вновь и вновь задуматься о жизни, так или иначе выразить свое мнение. Думаю, что споры, столкновение различных точек зрения весьма полезны критике; конечно, желательны споры на более высоком профессиональном уровне, но тут выбирать было не из чего.
Хуже, когда встречаешь в критике равнодушие и леность мысли, нежелание внимательно прочитать рассказ или стихотворение молодого автора, заглянуть в каталоги газетных или журнальных статей, узнать, печатался ли раньше данный автор или он впервые выступает в печати.
Представьте себе, человек опубликовал первые свои стихи или первый рассказ; для начинающего автора это огромное событие; он трепетно ждёт откликов, и вдруг появляется высокомерная статья Владимира Соловьёва, обозревающая рассказы. В ней критик позволил себе следующим образом высказаться о четырёх начинающих рассказчиках, даже не потрудившись назвать их имен: оказывается, напечатанные в первом номере «Юности» рассказы четырёх авторов «не останавливают внимания: искренние, литературно грамотные и — лишенные оригинальности». Это «и» звучит великолепно в своей самоуверенности. Одним росчерком пера зачёркнуты произведения четырех молодых, одаренных рассказчиков: Виктора Прохина из Молдавии, Этери Басария из Абхазии, Валерия Грузина из Киева и Игоря Рогова из Ташкента. Я называю места жительства этих авторов не для эффектного перечисления, а для того, чтобы сказать, что эти люди не придут уже, наверное, в редакцию «Литературной газеты», где напечатана 12 июля 1972 года статья Вл. Соловьева, и не будут требовать справедливости в виде объяснения, опровержения и т. п.