Тем временем писатель все так же молчал, угрюмо глядя куда-то мимо нас и нервно покусывая губу. В таких случаях говорят: слышно, как муха жужжит под потолком.
— Владлен Борисович, — проникновенно молвил Сотников. — Я чувствую, что вы с нами неискренни. И поэтому не вижу и никакого смысла в дальнейшем продолжении нашей беседы. Давайте тогда прощаться, что ли.
Воронов издал нечленораздельный, сдавленный звук и беспокойно заерзал в постели, словно одновременно хотел и привлечь наше внимание, и защититься от чего-то. Лицо его вдруг приобрело плаксивое, страдальческое выражение полнейшего отчаяния, словно писатель мучительно пытался что-то сказать нам, что-то до нас донести, но его никто здесь не понимал. Казалось, он сейчас расплачется от отчаяния и бессилия.
И вдруг я понял.
Да ведь он боится!
Да-да, этот Воронов явно чего-то боится, причем боится панически. Оттого и чувствует себя как затравленный зверь, всеми силами пытаясь не показывать нам этого. И согласился на разговор именно по этой причине: он напуган и ищет защиты всеми возможными способами.
Но от кого или от чего?
Думаю, это отчетливо видел и Сотников, и даже, наверное, Воротынов, даром, что тот в течение всего времени нашего разговора пока что стоял к нам спиной.
Но мы все втроем сейчас хранили красноречивое, прямо-таки кромешное молчание. И тогда писатель заговорил первым.
Уже который год он пребывал в смятении. Ему отныне не думалось, не сочинялось, не писалось. Он безбожно затянул два договора с издательствами, угодив в жуткий цейтнот, но целыми днями напролет никак не мог заставить себя сесть за пишущую машинку, отличную югославскую копию популярной западногерманской «Олимпии», на которой печатал свои тексты сам Хулио Кортасар, прозаик с мировым именем. Югославы выпускали свою пишмашинку под названием Unis TBM, причем снабдили ее ярлыком «De Luxe», и не случайно: «юги» специально делали ее для экспорта в Советский Союз с русской, «кириллической» раскладкой, а благодаря компактным и малым размерам, на «Юнисе» можно было комфортно печатать, что называется, на коленке.
Печатной технике Владлена Воронова завидовали многие его коллеги и собратья по перу, однако сам он в скором времени убедился, что его «Юнис» — это каменный век. Такой успешный и плодовитый автор как он был вполне достоин иметь в своем распоряжении гораздо более современную и комфортную печать, нежели продукция стран народной демократии, не говоря уже о советских печатных «гробах», тяжелых и громоздких. Но Воронов поначалу и представить себе не мог, что его желание очень скоро сбудется столь невероятным образом.
В первый раз это произошло с ним во сне, в одну из ночей 1970-го года. Полуодетый, в одних трусах и майке, он неожиданно проснулся на берегу какого-то глухого озера, где никогда прежде не бывал. Стояла по всем приметам середина октября, листья на деревьях почти все облетели, и от воды дул холодный, пронизывающий насквозь ветер. Вдали пролегала автострада, и по ней часто пробегали машины незнакомых ему марок. Дрожа от холода, Воронов заполз в кусты и, обхватив себя руками, попытался хоть как-то согреться, а заодно и привести в порядок мысли и чувства.
К счастью, странный сон продолжался недолго: спустя четверть часа Владлен Борисович очнулся снова в собственной кровати в своей московской квартире с открытой балконной дверью. Несмотря на теплую августовскую ночь, его ноги и руки сейчас были словно ледяные, из носа текло, а изнутри Воронова бил сильнейший озноб, так что зуб на зуб не попадал. В чувство писатель пришел, лишь хватанув три таблетки аспирина, а пока не началось действие лекарства, согревался горячим чаем. Поутру он окончательно пришел в себя, а перед обедом уже прогуливался в сквере поблизости от дома, обдумывая сюжет очередного романа. О своем ночном кошмаре он постарался забыть и далее о нем не думать.
Припадок, однако, повторился три дня спустя, и опять ночью. На сон это было совершенно непохоже. Теперь Владлен Борисович медленно брел по ноябрьскому лесу, опять в трусах и майке, без тапочек и носков, и закаменевшая трава вперемешку с сосновой хвоей стеклянисто хрустела под его босыми, стремительно немеющими подошвами. Стоял легкий морозец, голые чащи стыли в белесых дымках, вокруг не было ни души, и Воронов знал, что если в ближайшие полчаса-час не выберется, то замерзнет насмерть. Он еле доковылял до какой-то лесной опушки, и там силы покинули его. Уже на земле Воронов почувствовал, как по всему его телу изнутри медленно распространяется тепло — верный признак приближения смерти от переохлаждения.