Наконец человек пришел, извинился, поскольку задержка произошла не по его вине, и у него тоже есть вышестоящее начальство, которое, как известно, никогда не опаздывает, а только задерживается. Тем не менее, интервью вышло путаным, нервным; вопросы, несмотря на заранее подготовленный план, выглядели какими-то несуразными, и к тому же человек предпочитал говорить о своем, а не отвечать на прямые вопросы журналиста.
В результате Володя провел несколько часов, сидя в редакции и занимаясь расшифровкой записи с венгерского катушечного магнитофончика «Reporter», которым он всегда одалживался у знакомых на радио, отдариваясь потом маленькими аудиоинтервью, специально смонтированными для них из основного материала. Закончив работу и передав рукопись для перепечатки в машбюро, он помчался в больницу. Как раз завершился тихий час, и они до вечера просидели с Надей, болтая обо всем и строя планы на будущее. Правда, болтал и строил планы один Володя, а Надя его слушала, изредка прикрывая глаза и словно улетая куда-то из этой палаты, уже давно опостылевшей им обоим. А накануне ухода Надя взяла с тумбочки маленький блокнотик с металлической спиралью, отрывной и потому специально купленный Володей, чтобы она могла писать на отдельных листах всякие записочки для него.
Она и в этот раз вырвала из блокнота листочек и протянула его Сотникову. Он взглянул на него и увидел длинное число. Или цифры. Их было десять.
— Помню, я спросил ее: что это такое? Что означает это число? А она ответила: «Сбереги этот листочек. Может быть, когда-нибудь эти цифры помогут тебе меня найти».
Тогда я совершенно не понял, что она имела в виду. Собственно говоря, я не понимаю этого и сегодня. Но тогда, как сейчас помню, я принялся ее расспрашивать, требовать объяснений, что она имеет в виду, и причем здесь какие-то дурацкие цифры. Ну, или числа… Сам понимаешь, друг мой Александр, когда слышишь от любимой такие вещи, такие, понимаешь, заявочки, это встревожит кого угодно. Но она опять отделалась шуточками, какими-то неясными полунамеками, и я понял, что она, по всей видимости, продолжает играть в эту нашу старую забаву — насчет отъезда в мир прекрасного Будущего. И знаешь, это меня вдруг встревожило. Очень сильно встревожило. Мне вдруг показалось, что сейчас она говорит о будущем на полном серьезе, будто и сама в это верит. Я, грешным делом, даже подумал, уж не повредилась ли она головой, когда мы упали с этого проклятого моста. Вдруг это начинает сказываться только сейчас, а до этого шиза у нее просто медленно прогрессировала?
Проведя столько времени в больнице, дежуря возле ее палаты, я наслушался столько всякого от больных, медсестер и сиделок, что уже ничему бы не удивился. Поэтому я спрятал этот листочек в карман, клятвенно заверив Надю, что буду бережно хранить его как зеницу ока, а цифры выучу наизусть, чтоб от зубов отскакивало. Она рассмеялась, я поддержал, и мы как-то плавно перешли на другую тему разговора. Перед уходом мы попрощались как всегда, и я обещал заскочить поутру, а по дороге непременно выучить эти ее волшебные цифры.
Она тепло улыбнулась мне и помахала рукой. Надя так делала часто при наших расставаниях, но даже этот жест впоследствии мне показался странным и каким-то… символическим что ли. Как знак последнего прощания.
Потому что больше я ее уже не увидел. Никогда.
Сотников подвинул мне стакан, налил «рябиновки», а потом плеснул и себе. Все это время я изумленно смотрел на него во все глаза, но он только махнул рукой.
— Считай, что я уже не за рулем. Синицын просил машину на вечер, ему сегодня предстоит важная поездка. Оставлю ему тут. У него есть доверенность и ключи.
И поскольку удивление в моих глазах все еще не угасло, пояснил:
— Машина моя личная, но для нужд агентства сотрудники могут ей пользоваться. В особых и исключительных случаях.
В этом месте нашего разговора я мысленно поставил галочку, насчет важной, а также «особой и исключительной» поездки куда-то фотокорреспондента Олега. Надо будет подумать об этом при случае.
Тоста не было, и мы чокнулись молча. Сотников выпил одним глотком и налил себе еще, я же с удовольствием потягивал, смакуя, настойку, сладкую, густую и слегка пряную от характерной натуральной рябиновой горчинки.
— Помню, уже потом, когда я окончательно осознал, что больше не увижу мою Надежду никогда, я однажды ночью напился вот этой самой «Рябины на коньяке» — проговорил Сотников и горько усмехнулся. — Тогда напился, а ныне вот пью, пью, а напиться все никак не могу.