Все мы марионетки, все… не стоит обольщаться, не стоит гневаться на старика. Энто так. С тех пор, как появилась из Хаоса богиня Ночной Темноты — Никта. И как народила она от своего брата Вечного Мрака: День, Смерть, Сон, Судьбу, Месть, Рок, Обман, Насмешку, Раздор и Старость… и Харон её дитя, паромщик в царство мёртвых…
Мы — её забава.
И нет фонарей, что навсегда изгонят Никту и её отпрысков.
И нет тьмы, что неубоится света в наших сердцах, настоящих, полных верою.
Amen15.
— Дорогой отец! — граф Орлов-Чесменский широко улыбнулся, от чего пересекающий щёку шрам углубился и побелел.
— Алексей, — тепло приветствовал граф Сен-Жермен. — Рад новой встрече.
Маркграф Брандербург-Ансбахский, у которого уже несколько дней гостил Сен-Жермен, стал свидетелем необычной, но искренней сцены. Граф Орлов, четыре года назад разгромивший турецкий флот в Чесменской бухте, жарко обнял Сен-Жермена. Даже не обнял… «облапил» — вот более подходящее словцо, потому что русский был настоящим гигантом, внушающим маркграфу не то уважительный трепет, не то страх. И то и другое одновременно.
Но почему Орлов назвал Сен-Жермена «дорогим отцом»?
— Как давно мы не виделись, граф? — спросил русский, отпуская Сен-Жермена, отчего-то облачившегося для этой встречи в форму русского генерала.
— Четыре года, мой друг, четыре года.
— Да-а. Италия.
С Нюрнберга неспешно стекал день, под грязно-голубой вуалью неба переливались созвездия. К столу подали красное вино, паштет из гусиной печени и овощной гарнир.
— Паштет выглядит бесподобно, — отрекомендовал маркграф. — Присаживайтесь, дорогие гости.
За столом Сен-Жермен и Орлов-Чесменский говорили о прошлом. О Петербурге, на трон которого двенадцать лет назад взошла Екатерина II. О жизни на Невском — Сен-Жермен вспоминал Графский переулок около Аничкова моста, на время ставший ему домом.
Столь близкое знакомство Сен-Жермена с одним из братьев Орловых, сыгравших видную роль в дворцовом перевороте 1762 года, немало удивило хозяина дома, но на расспросы он не решился — ни тогда, ни после. Он слишком хорошо не знал Сен-Жермена, чтобы портить это незнание опрометчивыми вопросами.
— Ваша искусная игра на скрипке покорила тогда графиню Остерман, — воскрешал прошлое Орлов.
— Графиню покорил мой подарок: посвященная ей музыкальная пьеса для арфы. Искусство всегда более памятно и возвышенно, если вы видете рядом с ним своё имя — на нотном листке, к примеру.
— Вы правы. Как всегда. Но имена — они везде. Даже в шрамах. — Русский коснулся пальцами шрама, уродующего красивое волевое лицо, и выплюнул, словно отраву: — Шванвич.
— Раны затягиваются, но рубцы растут вместе с нами, — сказал Сен-Жермен.
Стоит признать, в неприглядности шарма таилось своё очарование — немало женщин прельстилось на его суровую глубину и символичность боли.
После обеда Сен-Жермен и Орлов-Чесменский уединились в кабинете. Когда закрылись тяжёлые двери, маркграф Брандербург-Ансбахский какое-то время стоял неподвижно, мучаясь единственным вопросом: «О чём разговаривают его гость и человек со шрамом?»
Незнание. Это блаженное незнание. Но как велик соблазн…
К чёрту!
Маркграф бесшумно шагнул к двери и коснулся ухом покрытого лаком дерева.
Потешные войска
Д. Костюкевич
«Не будучи сыном России,
он был одним из её отцов».
Царь убит!… Русский царь, у себя в России, в своей столице, зверски, варварски, на глазах у всех — русскою же рукою…
Позор, позор нашей стране!
1741 год: простая арифметика
— Суд Всевышнего примет моё оправдание лучше, чем ваш суд! В одном лишь внутренне себя корю — что не повесил тебя, Трубецкой, во время войны с турками, когда был ты уличён в хищении казённого имущества. Не председательствовать ныне ты должен, а костями в земле лежать. Вот этого не прощу себе до самой смерти!
— Вы, Миних, вы сами!.. Скольких вы угробили в своих военных кампаниях! Солдаты не зря прозвали вас Живодёром!