Несметные части того велосипеда обнаружились потом. Они обрели пропорциональные размеры и стали предметом изучения. Но, как кости мамонта, их приходилось извлекать из-под наносного слоя, из путаных человеческих отношений, и восстанавливать их монументальное значение. Эта рама хранилась в кирпичной стене некоего дома и создавала тот смутный каркас, тот план, который снился в виде серебряной схемы его обитателям и смущал их сон. Эти спицы были рассыпаны просто в речном песке и порознь были выброшены где-то на отмелях. Их, непроржавленными, находили затем иногда дети. Спицы не плавились в печах и при самой высокой температуре. Но их нельзя было использовать, они не входили в резьбу, из них нельзя было сделать решетку или пересечь в виде клетки, они вообще не скрещивались друг с другом, они не затачивались и при ударе причиняли только тупую боль, слабую и ни с чем не сравнимую. Единственное обнаруженное их предназначение — это описывать круги и фигуры на земле; иногда мелькали числа, пока спицы не падали в бессилии под рукой. Велосипедный звонок был одной из немногих деталей, подлинно, реально сохранившихся, но он странно размножился и целыми гроздьями нависал над людьми под видом ветвей черемухи или был воспоминаньем в человеческих судьбах о слышанных в прошлом трамвайных звонках.
Части этого велосипеда проступили незримо в стенах, но не было ни одной, которую можно было бы отличить от другой. «Это та?» — спрашивали. «Да, именно та», — отвечали. «Но как мы можем быть уверены, что это именно та, а не другая? Где доказательства?» — «Всматривайтесь в целое, — отвечали им. — Тогда будете уверены». И вот вечером или этим ранним летним днем они собрались и стали весело смотреть вдаль и вдоль набережной в облака над домами. Что это было, Москва, или Петербург новый, или Ленинград старый? Они в этот вечер забыли. Но все собрание звеневших вещей вдруг почудилось им разом преобразившимся в какое-то цветовое облако, похожее на радужного расписного коня или нефтяную пелену, которая кровью сверкнет на руле велосипеда, если содрать отстающую уже никелевую полоску. «Значит, не напрасны были наши усилия?» — ехидно переспросили они сами себя. «Значит, не напрасны», — не менее весело ответило им отзвеневшее чем-то отдаленным облако, без всякой надежды на дождь нависшее над кривым узором из их нерукотворных улыбок.
НЕСМЫВАЕМОЕ ПЯТНО
Уже они подходили к станции Звенцово. Волганину пришлось взять дочку на руки, потому что рельсы шли рядом с забором и станционными кирпичными зданьями. И точно — быстро мимо них пробежал, спотыкаясь на стыках, скорый дальний поезд, к счастью, не обрызгав землю разлетавшейся водой из туалетов. Пристанционная земля, отчужденная и хотя и коричневая, но как будто лишенная цвета, в непомерной ненадежной чешуе из бумаг, корок и окурков. Пятилетняя дочь недовольно пробормотала что-то вроде того, что поезд так сильно гремел мимо, что у нее подошвы раздражились, поэтому пришлось опустить ее на землю. Дочь спросила его, что это за станция, и тут Волганину открылось нечто смутное и слабо знакомое, то, что даже нельзя назвать «déjà vu», прежде виденное. Это лучше было назвать «прежде предвиденное». Как будто он когда-то знал, что это с ним произойдет и случится. И эта оплеванная земля, и пруд, смутно проступающий сквозь бетонный забор на другой стороне железной дороги, и все это неясное летнее утро со смешанным чувством, со смесевым неясным солнцем, с томлением и утомлением плоти. «Это не плоть, а плотина», — усмехнулся он, глядя на ивы над длинным прудом, который он часто видел когда-то давно, проезжая эти места на поезде. И серый прореженный сквозь нынешнее время, словно бы нитяной, дождевой, давнего времени пейзаж с предстанционной водокачкой, с людьми, пригнувшимися под дождем, мелькнувшими в отдаленье у пруда, — все предстало буквально перед его взором, и все проступило. Эта неподвижная, слезная, застывшая, словно фреска, картина поместилась между пыльными деревьями вкруг этой площади и дальним небом. Она, словно грубый занавес, повисла перед глазами всех, но ветер не колыхал ее.