Лоцен тяжело вздохнул и вытащил из ящика толстую книгу с неровными от влаги листами. Страница за страницей. «Волосы». «Кожа». «Губы». И только ближе к самому концу начинался раздел «Глаза». Художник пролистал пару десятков страниц, на каждой – по полсотни мазков, каждый с разным оттенком карего. Внизу последней отметил новый цвет. Юноша раздражённо сорвал со спинки стула тряпку, запачканную в краске, и вытер руки. Женщина с портрета по-матерински влюблёнными глазами смотрела на сына, тот вновь взглянул на картину.
– Мам… – послышался тихий голос, напоминавший змеиный яд. – Я хочу… хочу уехать с ней, но не понимаю, совсем не понимаю, что делать с Шорин. Я обещал ей, понимаешь? – сказал Лоцен, но в ответ лишь прогудело молчание. – Слишком много обещаю, отсюда и проблемы. А может, нет никаких проблем, я сам себе их придумал?.. Может, Шорин спокойно отнесётся к новости? – с глубоким вздохом он сел на стул, обхватывая руками голову. – Мне надо выпить… – краем глаза Лоцен заметил неизменное выражение лица матери, в котором отчего-то увидел нечто новое, и засмеялся еле слышно. – Нет-нет, мам, не осуждай меня! Нотацию выслушаю, а осуждений не приму. Сыт ими по горло за десять… нет, за одиннадцать лет. Не забыть бы… Ладно, пойду я, не скучай тут.
Он встал и, накрыв плотной тканью картину, отнёс мольберт в самый дальний и тёмный угол чердака, на который Танд Мор почти никогда со дня смерти Эльдмеры не поднимался. Спуск не занял много времени, и Лоцен вскоре покинул дом, не зная, чего хочет больше: напиться или увидеть Фластер.
Почти пустой храм эхом повторял тихие шаги Анны, чьего опечаленного лица касалась полутень. В руках послушницы висело светло-кофейное покрывало, узоры украшали лишь его уголки. Тусклый свет, пробиваясь через витражные стёкла, оставлял на полу рисунки папоротников, а сверху, с орнамента купола, за Анной наблюдали безликие боги. Лилитуль, держащая в руках расписной лук, по другую сторону от неё Элитель, которая даже не казалась божеством, а будто скорбной тенью, и между ними, своими сёстрами, Гарданбиэль – единственный бог, что никогда не подвергался человеческим страстям. Анна остановилась в середине храма и запрокинула голову, рассматривая фреску. Вранская Церковь была построена ещё во времена Диавендии и её Золотого похода и сохранила в своих сводах почти всю историю Доррисэля. Здесь мастера изображали всё от Восхождения Ниерина до Бунта дворянства, но сколько Анна ни изучала фреску, некоторые детали оставались для неё неясными.
Ниже богов виднелась маленькая жёлтая фигура человека, тянущего руки вверх. Насколько он был меньше и ничтожнее в сравнении с богами, настолько светлее был его образ. Анне иногда казалось, что этот странный человек был даже божественнее самих богов, но послушница всегда гнала такие мысли прочь.
Взгляд женщины медленно прошёлся по фреске, каждое событие знакомо, каждая деталь изучена, но снова попадалось нечто неясное. Между Восхождением Ниерина и Бунтом дворянства чернела гора, по очертаниям напоминавшая огромную толпу, которую вела такая же чёрная человеческая фигура, выделявшаяся лишь потому, что её одну со спины осветило красное солнце. Все крестьянские восстания уже были запечатлены на фреске, и этот фрагмент оставался для Анны загадочным чёрным пятном.
Таинственное событие было не единственной частью, которая из раза в раз заставляла послушницу Мор недоумевать. По всему нижнему краю фрески неподвижно полыхали языки пламени. Они имели бы смысл в части с эпохой правления Диавендии, под изображённой Ночью Огней и Золотым походом, но пламя брало в кольцо всю историю Доррисэля.
Неясным оставалось и то, что фреска не имела линии, разделяющей Восхождение Ниерина от Бунта дворянства и таинственного восстания, хотя в других храмах, в Пластринии и Долоревенте, эта линия была, но при этом не было остальных деталей: ни маленькой жёлтой фигуры, ни чёрной толпы, ни языков пламени. История даже не обрывалась, она как будто не имела возможности вырваться из созданной петли. «Это наказание? Из-за того, что война шла, – промелькнула мысль у Анны. – Или по сотне других причин».
Лишь одна из трёх исповедален была занята: через узкую щель между белой шторкой и деревянной стенкой Анна увидела знакомые черты лица одной из послушниц, вторая же шторка, за которой сидел прихожанин, была задёрнута. Из исповедальни доносились всхлипы и шёпот, редкие завывания и показавшаяся Анне бесконечной и бессмысленной мольба.