Эрик осторожно примостил на лице маску из светлой тонкой кожи. Издали её можно было даже принять за настоящее лицо. Привыкнув прятаться, он достиг замечательного искусства владения своими масками. Самир был прав — Призрак действительно походил на экстравагантного иностранца. Богатое платье и тугой кошелёк как по волшебству отвлекали служащих магазинов, которые он посещал, от его лица. И самый неистребимый интерес стихал, когда в ловких пальцах сверкали золотые.
Трость и цилиндр — непременные атрибуты скучающего аристократа, которому некуда девать свободное время, — и он был готов. Эрик усмехнулся, в очередной раз, испытав удовольствие от мистификации, которую собирался провернуть. Зная правду о себе, он ловил восхищённые и заинтересованные взгляды в свою сторону, когда шествовал по бульварам. Испытывал злобное веселье, представляя ужас всех этих дам и джентльменов, если бы они увидели его истинное лицо, но это веселье практически всегда заканчивалось усталостью и тревогой. Каждый раз он убеждал себя, что это единственное внимание, на которое он может рассчитывать.
Пока не появилась Кристина. Кристина… Сердце вздрогнуло и на секунду зависло в пустоте. Трость едва не раскололась, когда Эрик швырнул её в стену.
Не заботясь о ней, ненавидя её всеми силами души, словно этот кусок полированного дерева единственный был виноват в том, что Кристина ушла, Призрак быстро покинул подвалы Оперы, собираясь посетить модные магазины, чтобы купить одежду найдёнышам.
Комментарий к - 4 -
* помни о смерти (лат)
** не забывай о жизни (лат)
========== - 5 - ==========
Несколько лет назад, после окончания строительства Оперы, когда Эрик устроился, вполне освоился на новом месте жительства и обеспечил себе безбедное существование, он, наконец, решил изучить Париж, чтобы знать так, как мог бы знать его истинный хозяин. Излазить, исследовать от конька на крыше до самых глухих и тёмных подвалов, где живёт неназванный ужас, куда боятся спускаться даже самые отъявленные храбрецы. Вторая половина семидесятых годов девятнадцатого века, переживая относительное затишье во всевозможных военных баталиях, переместившихся в колонии, представляла к таким исследованиям много возможностей.
Любознательный от природы, Эрик принялся за изучение нового со всем пылом, на какой был способен. Архитектура, культура, история старинного города — он отыскал всё, что мог, и изучил так, как может изучить человек, которого стремление к знанию захватило давным-давно и практически стало дыханием. Дома, улицы, переулки, районы — от старинного Марэ до самых отдалённых окраин, где изучать можно разве что только грязь под ногами — Эрик был счастлив, как никогда раньше. Он влюбился в Париж или город влюбил его в себя. Странный, противоречивый, свободолюбивый город, способный вспыхнуть в единый миг и растаять только от единого малюсенького солнечного лучика. Всего лишь за один век он пережил такое количество народных волнений и бунтов, что иным странам и народам и не снилось. Эрик не думал, что революция — это всегда хорошо, тем более в таких количествах, с такими трагедиями и таким количеством смертей. Но способность французов взбурлить, подобно горной реке, переполненной тающими ледниками, подняться в едином порыве, чтобы страшным шквалом снести неугодное и гнетущее, и снова вернуться в свои берега, чтобы жить и любить дальше, восхищала. Надежда найти своё место посетила его именно здесь. Здесь он захотел открыть миру своё лицо, чтобы быть как все. Что стало тому причиной — Эрик не задумывался. Задолго до появления Кристины Даэ Эрик, Призрак Оперы, был готов впустить любовь в своё сердце. Удивительная перемена произошла с ним. Эрик по-прежнему оставался мизантропом, всё так же ненавидел людей, но теперь почему-то не обвинял их в этом.
Чаще всего в это время он бывал на площади Согласия. Замысел Габриэля* и спустя десятилетия поражал своим размахом. Восьмиугольная площадь, вместе со всеми парижанами претерпевшая множество изменений, наконец, приобрела своё истинное лицо и воплотила в себе надежду многих поколений, погибших во имя согласия.
С востока знаменитую площадь обнимал парк Тюильри, на западе открывалась перспектива Елисейских полей, южная часть опиралась на Сену, а вот север площади архитектор оформил двумя величественными трёхэтажными зданиями и тем самым определил ось будущего развития города. С площади был виден почти весь Париж. Не час и не два потратил Эрик, рассматривая скульптурные группы «Укротители коней»**, Луксорский*** обелиск, который можно было разглядывать часами, пытаясь разобрать письмена, им более трёх тысяч лет, — фонтаны… Кстати, о фонтанах.
Однажды он явился вечером на свой наблюдательный пост. В то время Эрик внимательнейшим образом изучал великий дар вице-короля Египта Мехмеда Али. Среди редких прохожих он заметил рядом с фонтанами девушку. Она не разглядывала скульптуры, не рассматривала Луксорский обелиск. Незнакомка вообще никуда не смотрела — она танцевала. По краю каменной чаши фонтана Четырёх рек**** точно и уверенно переступали босые ноги, украшенные индийскими ножными браслетами с малюсенькими колокольчиками, которые нежно позвякивали в такт движениям. Она танцевала под какую-то известную только ей мелодию. Вихрь танца поднимал подол широкой юбки, стянутой у пояса цветастой лентой, и обнажал тонкие смуглые щиколотки и крепкие икры. Широкие рукава сползали, являя гибкие красивые руки, когда она поднимала их вверх, то сцепляя пальцы, то разводя ладони в стороны. Тонкий стан облегал темный узорчатый жилет, завязанный узлом под грудью. И всю эту тонкую скульптурную красоту венчала пышноволосая голова. Было что-то в этой фигуре дикое, необузданное, она напоминала вакханку. Девушка переступала по краю огромной каменной чаши, не глядя, так легко и свободно, будто по ковровой дорожке. Маленькие босые ступни словно обнимали мокрый и скользкий край. Поглощённая своим танцем, покачиваясь и разворачиваясь в такт своей внутренней мелодии, она не видела молчаливого наблюдателя, подобравшегося к ней. Голос, который она услышала, представился ей продолжением её собственной музыки. Она продолжала двигаться, и лицо её выражало удивительный покой и блаженство.
— Ты кто? — спросил Эрик первое, что пришло в голову, когда приблизился достаточно, чтобы она могла услышать его голос, и изумлённо застыл, услышав мгновенный ответ, словно эти слова были придуманы ещё до того, как возник вопрос.
— Я — прекрасная роза с берегов Босфора, — тут девушка покачнулась, поскользнувшись на мокром краю чаши. Внезапно услышанный голос и возникшая необходимость ответить ему всё же сбили рисунок её танца, и, неожиданно забыв, куда двигаться дальше, она покачнулась и упала бы, и расшиблась довольно сильно, но Эрик, обхватив тонкую талию двумя ладонями, мигом поставил девушку перед собой и тихо сказал, наклонившись к смуглому лицу:
— Прекрасная роза рискует сломать себе шею, если не будет смотреть под ноги.
Её глаза всё ещё были закрыты. Но при этих словах она вздрогнула, словно проснулась, как будто до сих пор этот разговор представлялся ей плодом воображения, и распахнула веки. Пушистые ресницы обрамляли большие миндалевидные глаза, ещё затуманенные растворяющейся в вечернем воздухе мелодией. Девушка была очень юной. Она не дрожала от страха, не вырывалась и, казалось, даже дышать перестала. Окаменев и запрокинув голову, она смотрела в лицо, скрытое маской, и он видел своё отражение в тёмных глазах.
— Гав! — сказал Эрик и отпустил её.
Ласточкой метнувшись в сторону, она мигом преодолела расстояние до Тюильри и исчезла под сенью деревьев. Проводив взглядом легконогую фигурку, Эрик рассмеялся. В этот вечер он рано вернулся в своё жилище.
Повинуясь какому-то непонятному зову, он несколько раз приходил сюда после, неосознанно желая повторения той встречи. Но девушки не было, и каждый раз Эрик испытывал лёгкое разочарование. Чтобы избавиться от наваждения, он даже нарисовал её однажды. Где-то ещё хранилась акварель с изображённой на ней смутной тёмной фигурой. Но вскоре появилась Кристина. И северная сильфида с ангельским голосом затмила маленькую смуглую дикарку, совершенно стерев её образ из памяти, словно его никогда не было.