— Антуан…
— Нет, это уж слишком, это действительно слишком. Я, конечно, не образец добродетели, но всему есть предел. Ты не хочешь иметь от меня ребенка, ты мне врешь, ты продаешь втихую свое колье, ты делаешь все, что тебе хочется. Только я не желаю, чтобы ты брала деньги у бывшего любовника, чтобы убить ребенка от нынешнего. Нет, это невозможно.
— Значит, ты считаешь, что правильнее будет положить меня под тесак мясника. И только потому, что платишь «ты». Этот будет резать меня безо всяких болеутоляющих и бросит меня подыхать, если попадет инфекция. Ты считаешь это нормальным? Пусть я останусь калекой, только бы Шарль не платил, да?
Они выключили красную лампу, и разговор был столь ужасен, что оба говорили вполголоса. Они впервые презирали один другого и ненавидели друг друга за это презрение.
— У тебя нет мужества, ты трусишь. Ты эгоистка, Люсиль. В пятьдесят лет ты останешься одна, совсем одна. Твое очарование исчезнет, и некому будет тебя согреть.
— Ты такой же трус, как и я. Но ты еще и лицемер к тому же. Тебя беспокоит не то, что я убиваю твоего ребенка, а то, что именно Шарль платит за операцию. Честь для тебя важнее моего здоровья. Ну и зачем она тебе, эта честь? Хочешь сам себе воздвигнуть памятник?
Им было холодно, но они лежали, стараясь не дотрагиваться друг до друга. Когда-то эта кровать спасала их от ужасного бремени бытия, а теперь защита исчезла, и их будто пригвоздили к месту. Перед их глазами проносились мрачные картины: одинокие вечера, безденежье, отвратительные морщины старости. В небо взлетали атомные ракеты — будущее было страшным и неприветливым. Они видели будущее друг без друга, без любви. Он чувствовал, что, если она уедет в Швейцарию, он никогда не простит этого ни себе, ни ей. А это — конец их любви. Но отдавать ее в руки мяснику тоже было опасно. И он это тоже понимал. И еще он чувствовал, что сохрани Люсиль ребенка, она заскучает, увянет и вскоре разлюбит его. Люсиль создана для мужчин, а не для детей. Да и сама она никогда не покинет гавань детства. Сколько раз он повторял себе: «Не может быть. Все женщины когда-нибудь проходят через это: дети, материальные трудности. Это жизнь, она должна, наконец, понять, отбросить свой эгоизм». Но стоило ему увидеть ее беспечное лицо, с этим вечно рассеянным выражением, как он начинал понимать, что вовсе не слабость, а внутренняя, животная сила отрывала ее от обыденной жизни и бросала в объятия природных инстинктов. И он даже начинал уважать то, что еще десять минут назад презирал. Она была просто неуязвима. Такой ее делало непреклонное стремление к счастью. Антуан застонал. Стон шел откуда-то изнутри, из детства, из глубин его мужского естества.
— Люсиль, я прошу тебя, оставь ребенка. Это наш последний шанс.
Она не ответила. Прошла минута. Он протянул руку и коснулся ее лица. По щекам и подбородку Люсиль текли слезы. Антуан неловко вытер их.
— Я попрошу прибавку к жалованью, — снова заговорил он. — Ничего, как-нибудь выкрутимся… Столько студентов готовы по вечерам сидеть с детьми. А днем будем отдавать его в ясли… Не так все страшно… Ему исполнится год, потом два, и он будет наш. Я должен был тебе это сказать еще тогда, когда ты сообщила мне о том, что беременна. И почему я этого не сделал? Надо попытаться, Люсиль.
— Ты прекрасно знаешь, почему ты не сказал. Ты сам не веришь в то, что говоришь. Как и я. — Голос Люсиль был спокойным, а по ее щекам все текли и текли слезы. — С самого начала у нас было все так. Мы долго прятались, обманывали близких нам людей, сделали их несчастными. И правильно: мы созданы для тайной любви, для счастья. Несчастье не для нас. Ты сам это прекрасно понимаешь… Ни ты, ни я, мы не можем жить как все остальные… — Она перевернулась на живот и положила голову ему на плечо. — Солнце, пляж, беспечность и свобода — вот наш удел, Антуан. И изменить тут мы ничего не в силах. Это в нашем мозгу, в нашей крови. Мы с тобой то, что люди обычно называют плесенью. Но лично я чувствую себя такой только тогда, когда делаю вид, что им верю.
Антуан ничего не ответил. Он лежал и смотрел на темное пятно на потолке. Это была люстра. Он вспомнил лицо Люсиль, когда попытался насильно заставить ее танцевать в Пре-Кателан. Вспомнил, как когда-то ему хотелось увидеть ее слезы, чтобы она плакала у него на плече, а он бы утешал ее. И вот она плакала. Он добился своего, только не в его силах было утешить ее. И то правда, зачем обманывать себя. Ему вовсе не нужен этот ребенок. Ему нужна она, единственная, свободная и неуловимая. Что поделать, если изначально их любовь родилась из тревоги, беззаботности и чувственности. Огромная волна нежности захлестнула его. Он обнял это существо — полуженщину, полуребенка, и прошептал на ухо: