«...Смешно было надеяться!» – переживала Майя, уставившись в зеленовато-сизое пятно на потолке, слово за словом перебирая унизительный для нее диалог с деканом. Дмитрий Дмитриевич с видом хорошо воспитанного человека, который не позволит себе перебивать собеседника, ее выслушал, но Майя видела, что ни одному слову не верит. Фантазия студентов-двоечников оставляла желать лучшего, варианты складывались из трех по три: авс, вса, сав, асв, сва, вас. Мама-папа-бабушка, бабушка-мама-племянник, сестра-брат-папа, язва-грипп-командировка... К концу своей речи, и без того сбивчивой, Майя погасла совсем. Невнятно до конца добормотала. И выбросила последний – ясно сознавала – некрупный козырь: вскинула на Митяя горестные глаза (большие, карие, красивые; Коля Зеленский сох по ним с самого прошлогоднего сентября, когда Майя первый раз на него посмотрела и спросила, свободно ли место рядом с ним, дело было на лекции по физике). И Митяй в них задумчиво заглянул. Спросил: «Вы где живете?» Майя обескураженно ответила. Это еще зачем? И догадалась: выяснял, не по месту ли жительства выбирала институт. Прикинул, что далековато, но по прямой линии метро. Майя опустила не намазанные сегодня в виде исключения, но все равно густые и длинные ресницы. А он сказал, что закон есть закон, что преступать его никому не дозволено и что, если он и пошел бы к проректору просить за Майю, вопрос вряд ли решится положительно. А он, Дмитрий Дмитриевич, убежден, что и идти не надо, что Майе, пока не поздно, следует поискать свое настоящее дело, не обрекать себя на унылое существование, которое неизбежно для тех, кто выбрал специальность, к которой не лежит душа. Майя хотела вставить, что душа у нее лежит именно к радиоэлектронике, но воздержалась – понимала в глубине души, что Митяй прав. Но ведь эти его слова можно с большой долей точности отнести по меньшей мере к трети студентов, о будущем которых у Митяя заботы нет, поскольку они, худо ли, бедно ли, экзамены сдавали... О ней он заботится, скажите! А о том, что с ней завтра будет?.. У всех будут каникулы, переэкзаменовки, новый семестр, а у нее?..
Ничего подобного ей еще не приходилось испытывать – такого ощущения под ногами бездны, пустоты.
...От Коли Зеленского, который преданно ждал ее в коридоре и на минутку отвернулся к окну поглазеть на зимний пейзаж в институтском парке, она ускользнула. Никого не хотела видеть, слышать, знать!.. Она и к Люське потащилась потому, что там – чужие, Люськина компания, можно перед ними – и перед собой – сделать вид, что ничего не произошло, все прекрасно. Веселья все равно не получилось. И еще этот Вадим...
Майя натянула на голову одеяло и тихо заплакала – так плачут, когда ничего уже не осталось, кроме отчаяния.
От внешней жизни одеяло все же не загораживало. Соседки старались говорить тихо, полагая, что она спит, но в комнате с потолками метра, наверно, четыре тихо не поговоришь. Да еще когда расстояние между собеседницами тоже около того: каждая на своей кровати. С темпераментом, свойственным женщинам в устной речи, перескакивали с одного на другое: дети, мужья, болезни, работа, жизнь вообще. – Ничего теперь люди не боятся, – это, слышно, та, что с кровати через проход. – Ни Бога, ни черта. Ни безработицы, ни бедности, ни остаться, например, без крыши над головой. Социализм. Кругом о тебе забота. Трудоустроить, обеспечить жильем, больницей, соцстраховской путевкой, пенсией в старости, которая вовсе еще не старость, человек в полном соку. Если здоровый. Попробуй спроси с подчиненного? Он тебя пошлет – и вся недолга. На тебе свет клином не сошелся. Это каким организатором, администратором надо быть талантливым, чтобы уметь требовать работу, а люди бы от тебя не разбегались туда, где полегче, где спрашивают меньше, платят больше!.. На сознательности далеко не уедешь. Сколько ни есть сознательных, а бессознательных всегда больше.
По этому поводу они вели разговор долго и все громче. Одна поддерживала: верно, никто ничего не боится! Ни жениться, ни детей заводить (это она о сыне, который женился в восемнадцать лет, ушел служить в армию, а беременную жену оставил матери, – разговор об этом шел раньше)... Другая, та, что по голосу помоложе, не соглашалась: вы, значит, Варвара Фоминична, против хорошей жизни (она с подначкой, дразня, говорила)? Как это вообще можно плохое выводить из хорошего?