Перед коралем олени стали беспокоиться. Бригадир сбавил ход. Олени тревожно нюхали воздух, задирая головы, крутились на одном месте. Бригадир продолжал тихонько двигаться в сторону раскрытого входа кораля. Стадо начали теснить пастухи. Они ехали сзади и с боков. Не менее пяти-шести лаек трусили по сторонам, они сразу же кидались за оленем, оторвавшимся от стада, и заворачивали его к сородичам.
Наступил момент, когда Пандо въехал за изгородь, а стадо замерло у невидимой черты, разделяющей вольную тундру и неволю. Пастухи сзади еле заметно поднажали. Чуть порезвее пошли их олени, уменьшилась дистанция между ними и стадом. В загон вбежали первые олешки, за ними хлынули остальные, стремясь не отрываться друг от друга. Дело было сделано. Со всех сторон к проходу ринулись добровольцы, закрывшие вход. Работа началась.
Художник Емельяныч несколько расстроился, впервые увидев это зрелище.
Его слова были:
— Это ужасно! Такие красивые, благородные звери — и мясо!..
Я, наверное, за многие годы работы среди северян утратил способность видеть акт убийства в забое оленей. С кем поведешься, от того и наберешься. Для меня забой — такой же праздник, как и уборка хлеба. В самом деле, ведь растение тоже убирается из дальнейшего процесса воспроизводства. Оно начинает служить процессу воспроизводства человека. Остается только часть хлеба на семена.
Эта история повторялась вечно. Человек поил землю своим потом и в поте лица получал хлеб свой. В тундре человек тоже обильно поил землю потом, прежде чем получил свою пищу. Конечно, на забойку можно смотреть по-разному. Одни могут увидеть только стекленеющие глаза прелестных кротких животных, льющуюся кровь и все прочие вещи. А можно увидеть и законную радость и гордость тех, кто принес людям пищу, чтобы история их была вечной.
У людей была большая радость — и у взрослых, и у детей. Здесь к забойке относятся как к весьма обычному событию, естественному и закономерному концу тяжелого труда. Дети и вели себя так же, как ведут себя ребятишки на «материке», когда их родители врезаются комбайнами в стену пшеницы.
Наступило время забойщиков. Их труд невозможен без некоторой удали. Лов оленей тынзянами — своеобразное соревнование, демонстрация ловкости и умения. Забойщики рассыпались по коралю с тынзянами. Ременные петли взлетают над бегающими животными, вырывая то одного, то другого из стада. После этого оленя надо связать. По всей видимости, пастухи во всем мире одинаковы — от Бразилии до Гыды. Все это проделывалось с совершенно ковбойской лихостью при комментариях зрителей, которые постепенно превращались в болельщиков. Не прошло и часа, как у каждого парня в корале появилась своя группа почитателей, поощрявших его и споривших с другими о его превосходстве. Так было до тех пор, пока забойщики не выловили достаточно оленей и не приступили к своему делу. Связанные олени лежали у выходной камеры, и отсюда их втаскивали на весы приемщика рыбкоопа. Теперь они переставали быть собственностью рыбозавода и переходили во владение кооперации.
В Гыде, как и в других местах Крайнего Севера, буквально все или собственность хозяйства, или собственность кооперации. В поселке, правда, есть еще две могущественные организации — школа и больница. Авторитет их чрезвычайно велик. Забота о них постоянная. Но все-таки производство и плоды его принадлежат хозяйству и кооперативу. У кооперации сложные и ответственные функции. Кооперация завозит все необходимое для Севера, от патронов и муки до рыболовецких судов. Кооперация принимает все, что производится северными хозяйствами: пушнину, рыбу, оленей. Можно, конечно, рассматривать производственно-торговый союз как единый организм о двух головах, у которого каждая голова живет вполне самостоятельной жизнью. Но эти головы зачастую столь не симпатизируют друг другу, что известная поговорка «Одна голова хорошо, а две лучше» оказывается несправедливой.
Торговцев ругают везде. На Севере кооператоры не представляют исключения. Их ругают чаще других. Почти на всех совещаниях, даже по отвлеченным от торговли вопросам, поминают кооператоров. Это естественно: вся материальная жизнь, да и материальное обеспечение духовной жизни в их руках. Кооператоры на Севере по большей части делают все, что в их силах как посредников между Севером и остальным миром. Они всегда делают больше того, что торговцу вменяется в обязанность.
Совещание у председателя потребкооперации носило характер коллективной скорби. Даже по самым оптимистичным подсчетам, на соседнем рыбоучастке должны были вот-вот кончиться и хлеб, и сушки, и сахар. К этому рыбоучастку сейчас подтягивались оленеводческие бригады. Небольшой запас, который был завезен три месяца назад, сразу же пошел в расход: у ненцев не принято держать что-либо про запас, если у сородича этого нет. Все планы кооператоров опрокинула погода. Давно рассчитывали завезти все, что требуется. Погоды не было, шла пурга за пургой. Авиаторы не могли ничего предпринять. И сейчас погоду обещали исключительно нелетную.
— Что будем делать? — в который раз спрашивал председатель у собравшихся.
Присутствующие молчали.
— Давайте завезем сами, — сказал после некоторой паузы Андрей Андреевич, молодой парень, недавно окончивший школу торговли и посланный по распределению на Север.
Пожилой председатель молчал, что-то чертя карандашом в блокноте. Все было ясно. В такую погоду председатель не мог никого послать. Не имел права. Андрей Андреевич это понял.
— Давайте-ка съезжу я, на нартах. Тут как раз прискакали на забойку ребята из ближних стад. Упряжки не заняты. Возьму каюра, нагружу нарты продуктами и отвезу… Люди же без хлеба сидят. Нехорошо.
— Я тебе ничего сказать не могу, Андрей, — тихо ответил председатель, — Если считаешь, что справишься, — поезжай. Хлеб людям нужен. С голоду там никто не пропадет, мяса своего навалом, но без хлеба, правда, нехорошо… Если сможешь, поезжай.
…Андрей Андреевич вернулся через полмесяца, когда бригады прикаслали поближе к поселку. Обветренный, с обмороженными щеками, он остановил упряжку у конторы и открыл дверь председательского кабинета. Председатель встал ему навстречу.
— Ну, как ты? — спросил он дрогнувшим голосом. Председатель в молодые годы заведовал торговой факторией, сам развозил по стойбищам товары и знал, каково тащиться с тяжело груженными нартами по тундре больше недели без крова и горячей еды.
— Нормально, — прохрипел Андрей Андреевич.
— Спасибо. Иди отдыхай.
Ночью забойный пункт освещался прожекторами. Ледяной кружок сверкал, как зеркало, и выглядел в тундре совершенно фантастично. Работа продолжалась и ночью. Вешала каждый день заполнялись тушами, а потом их, промороженные до металлической крепости, сносили в склад. Скоро начнут регулярные рейсы транспортные самолеты, и добрым словом помянут гы-данских оленеводов тазовские газовщики, северные экспедиции и многие, до кого дойдет этот деликатес. Кооперация работала.
— Что это? — Геннадий Емельянович остановился возле поселкового магазина пораженный.
— Что такое? — не понял я.
— Для чего эта лестница?
Магазин стоял в одной линии с другими домами. Напротив была другая линия жилых домов, другая сторона улицы. Обе стороны соединялись переходным мостом, точно таким же, какие бывают у нас на материке на железнодорожных станциях, только поменьше.
— Для чего она? — продолжал недоумевать Геннадий Емельянович.