В самом деле, сейчас, зимой, эта лестница выглядела странно. Зимой ходи где хочешь. Летом к магазину можно попасть только по этой лестнице.
Такие лестницы на Севере весьма примечательны. С одной стороны, они заставляют постоянно помнить о том, как нежна и легкоранима тундра. Проедешь по одному месту два, а то и один раз на вездеходе, перемесишь верхний покров гусеницами — и на многие годы остается на земле рана. Около магазина и стальных гусениц не надо. Можно и сапогами изуродовать тундру так, что ничем не залечишь. Около магазина образовалась болотина, которую не засыпать, вброд не перейти. Пришлось строить через нее мост.
С другой стороны, этот мост — свидетельство роли кооперации в поселке. Все пути ведут в кооператив.
В магазине было трое ненцев с женами и прочими домочадцами. Пастухи. Приехали за продуктами. Парни были в парадных малицах. Поверх малиц надеты матерчатые чехлы — навершицы, или «сорочки». Навершицы были сшиты из плюша. У одного пастуха — ярко-красная, у другого — синяя, у третьего — серебристая с красной оторочкой по подолу.
Парни, видно, только что вошли и еще лишь примеривались покупать. Геннадий Емельянович наивно встал в очередь четвертым. Я внутренне позлорадствовал: пускай его жизнь поучит — и предложил, насколько смог, естественным тоном:
— Постой, Генюша, а я пойду домой печку растоплю.
— Давай, — живо откликнулся художник, — Я через три минуты приду.
Он пришел через час. Наш дом был в тридцати метрах от магазина. Если вычесть полторы минуты на ходьбу, то он простоял четвертым пятьдесят восемь с половиной минут.
Торгуют здесь так. Приходит тундровик, становится у прилавка и начинает думать. Никто ему не мешает. В поселке приходится быть не каждый день, и забытую вещь приобретешь не сразу.
— Хлеба давай, — наконец говорит приезжий продавцу.
— Сколько?
— Двадцать буханок.
— Бери.
Продавец начинает снимать с полок и класть на весы двадцать буханок.
— Готово, — говорит он. — С тебя столько-то.
— Ладно, — говорит тундровик, — Теперь давай убирать будем.
Продавец идет в подсобку и тащит разную тару — картонные коробки из-под галет или печенья, ящики, пакеты, бумажные мешки. Хлеб надежно увязывается.
— Теперь сахар давай.
— Сколько?
— Ящик.
Приносится ящик сахара.
— Масло давай!
— Сколько?
— Ящик.
Приносится и упаковывается глыба масла в том виде, в каком ее привезли сюда с завода.
— Молока давай сухого.
— Сколько?
— Ящик.
…
— Молока давай сгущенного ящик.
….
— Консервов — борщей ящик.
….
— Конфет ящик.
…
— Галет ящик.
….
— Печенья коробку.
…
— Соков консервированных ящик.
…
— Теперь крупу давай.
(Для краткости скажу, что крупы берутся всех видов и в приличных масштабах. Здесь в ходу меры основательные — мешки, ящики…)
Ну а далее идут разные мелочи. Двадцать минут на человека — и это еще продавец двигался словно метеор. Это еще повезло Геннадию Емельяновичу.
Почти у каждого дома упряжки. К поселковым людям гости приехали — рыбаки, пастухи. Ноябрь, люди сейчас близко подкочевывают к центральному поселку. К тому же дорога отменная, куда хочешь езжай. Не то что летом. Нарты постепенно заполняются товарами, склады кооператива потихоньку пустеют. К навигации они разгрузятся почти полностью. Останется только постоянный запас совершенно необходимых продуктов. А в навигацию опять заполнятся склады всяким добром. На Север всегда везут самое лучшее. Север того стоит.
ТУНДРА
1
Самолет шел низко. Внизу проносились протоки, ручейки, впадавшие в Танаму. Их извивы отмечались щетками тальника — серые змеи на белом снегу. Потом промелькнуло три темных квадратных пятна, конус большого чума… Самолет лег на бок, выпрямился, и лыжи застучали по неровной земле, слегка припорошенной снежком.
Мы выскочили из самолета.
— Ань-торова, — проговорил, улыбаясь, складный, не старый еще человек, поочередно протягивая нам руки.
— Давай, давай, ребята, — прокричал пилот, появляясь в проеме двери.
— Сейчас, сейчас, — заторопился встретивший нас, — Вон туда подъезжайте, — Он указал рукой на штабель каких-то мешков.
— Это тебе автобус, что ли? — с сомнением проговорил летчик, однако скрылся в кабине, и мотор опять заревел.
Подняв тучу снежной пыли, «Аннушка» ползла к штабелю мешков.
— Давайте, ребята, скорее! — опять прокричал летчик, спрыгивая на землю, — Светлое время кончается.
Мы побежали к самолету.
Груза было много: хлеб, печенье, сахар, масло, сгущенное молоко, галеты, консервы, конфеты… Мы, как муравьи, сновали от борта к «магазину». Магазин представлял собой большую каркасную палатку, около которой громоздились разные ящики. Этот магазин и смотрелся сверху темным пятном. Второе темное пятно — крыша легонького строения из деревянного каркас а и брезента. Это была контора — резиденция приемщика рыбы.
— Теперь давай рыбу, — приказал пилот.
Мы кряхтели под тяжеленными мешками, в которых позванивали, как промороженные поленья, огромные рыбины.
Пилот опять выскочил из машины, неся топор.
— Не понос, так золотуха, — проворчал он и стал осторожно отрубать полоску металла, которая неширокой лентой торчала на лыже.
— По таким местам вообще без лыж останешься, — бормотал он, — Снегу кот наплакал… Чего это вы столько нагрузили? — изумился он, заглядывая в самолет и бросая в машину топор.
— Одна тонна, — пискнула миловидная девушка, наблюдавшая за погрузкой.
Пилот только головой покрутил.
— Ладно, давай сопроводительную, — проворчал он более миролюбиво.
Та протянула ему какие-то бумаги. Торжественное подписание официальных документов состоялось.
Летчик закрыл дверь. Другой пилот в то же время затянул веревки страховочной сетки, удерживающей груз внутри машины, и показался за стеклом фюзеляжа на своем командирском месте. Он открыл «форточку» и крикнул нам с художником:
— Не давайте нам работы! Не пропадайте, чтобы не пришлось вас искать!
Ажурный самолет, рабочая стрекоза, вспорхнул и растаял в сумерках. Геннадий Емельянович застыл, глядя ему вслед. «Аннушка» нарисовалась на кроваво-красном небе, прочертила пурпурный солнечный диск, перерезанный неподвижным плоским облаком, и исчезла. Было тихо. Погода для авиации стояла идеальная. Через два часа она испортилась почти на два месяца.
— Заходите в чум, — пригласила нас девушка. — Нина, — представилась она. — Приемщица рыбы.
Мы пошли в чум.
Чум был большой, в диаметре метров шесть. Как выяснилось, этот чум считался и чайной. Кого же из рыбаков, приехавших сдавать улов, отпустят без горячего чая и еды?
Геннадий Емельянович неотрывно следил, как делается строганина. Момент был торжественный. Он видел разделку рыбы для строганины первый раз в жизни, как и все, что было в чуме вообще.
Встречавшего нас ненца звали Сююку. Он был хозяин чума. Жену его — Таня.
Таня взяла за хвост здоровенного щекура, уперла его мордой в фанерку и стала священнодействовать. Сначала она запустила ножик щекуру около хвоста, ближе к спине, и сделала точный разрез до самой головы. Потом повторила ту же операцию, разрезав шкуру возле брюха. Потом она поставила лезвие ножа поперек возле хвоста, подрезала оконтуренный кусок рыбьей кожи и задрала его. Захватив задравшийся конец, она быстрым движением содрала всю кожу с одного бока. Щекур был наполовину готов к употреблению. Другой бок был разделан так же. Шкуру на брюхе и на спине Таня попросту состругала вместе с плавниками. Затем нож заскользил со всех сторон от хвоста к голове, отделяя тонкие стружки рыбы. Спинка и брюшко отрезались отдельно: это деликатес, самые вкусные части. Щекур все худел и худел под руками Тани. Вскрылось почти полое брюхо с промерзшими внутренностями. Все. Это уже собачья доля. Собачкам тоже оставляют кое-что от трапезы.