Это еще не все. В балке есть окна, в чуме — нет. В чуме всегда сумеречно. Всегда горит лампа. Балок и нагревается быстрее и лучше, чем чум. Правда, и остывает он стремительно. Юси, мягко говоря, неправильно информировал свою старуху о покрышках балка. Балок покрывается теми же самыми нюками, что и чум. Практичные таймырцы попросту используют зимой для балка те же нюки, которые летом идут на чум. Эти нюки снаружи обтягиваются палаточной тканью, а изнутри — ситцем.
Балочки опрятнее чумов. Но Юси был прав, говоря, что они теснее. В балке может жить только одна семья, второй здесь не поместиться. У нганасан и долган балки сыграли прогрессивную роль в социальном развитии. Семьи стали делиться с постоянством клетки. Они отпочковывались друг от друга, и процесс этот был подобен тому, что происходило в свое время в деревне: с разделом больших семей в прошлое уходили патриархальные отношения, патриархальный быт. Так что чум явно консервативнее.
Как бы там ни было, а сейчас чум Юси представляется самым уютным местом на земле. За меховой стенкой ревет пурга, а здесь потрескивает огонь в печи, булькает варево из оленьих ребрышек, наполняя жилье ароматом свежего мяса, поскрипывает такелаж при порывах ветра, и приемник мурлыкает возле художника Геннадия Емельяновича. Хорошо.
Чум Юси поделен между собаками. Границы совершенно определенны и строго блюдутся. Если все имущество Юси и его старухи у них общее, то собаками они владеют раздельно. У Юси свои собаки, у его жены Панны — свои. У Юси три собаки, у Панны — четыре. Все они — оленегонные лайки. Собачки одной масти: черные с белыми нагрудниками и крапчатыми лапами. Ростом они с какую-нибудь комнатную болонку. Панна носит на руках сразу четырех собак без всякого усилия. Собачки очень декоративны внешне. Глаза огромные, уши — как у летучих мышей, хвостики крючком. Собаки — близкие родственники. Однако отношения их в чуме далеко не родственные. У одной из Панкиных собак — щенки. Она привязана возле входа, слева, где лежит и шкура для щенков. Около двери она с семейством помещена не случайно. Между печкой и входом в чуме оставляют незастеленное полом место. Старички обычно поплевывают на это место, хозяйки выплескивают из чашек недопитый чай. Для щенков этот участок — туалет.
Мамаше трудно с пятью сорванцами. Они постоянно вылезают из своего угла и отправляются в путешествие. Люди им не мешают, скорее, наоборот. Вот сейчас пара путешественников на подламывающихся лапах атакует мою рукавицу, рыча и взвизгивая. Они треплют мою варежку, как взрослые собаки лемминга. Пришлось отобрать рукавицу, а то затащат ее так, что не найдешь. Тогда щенки немедленно переключаются на карандаши Геннадия Емельяновича. Но тут карающая длань хозяйки настигает их. Щенки водворяются на место.
С взрослыми собаками здесь обращаются строго. Не жестоко, а именно строго. Редко увидишь, чтобы собаку били. Однако щенков с самого момента рождения приучают немедленно подчиняться человеку. Детям, например, разрешают играть со щенками, как с обычными игрушками. Когда щенки открывают глаза, они уже умеют подавлять свои чувства. Во всяком случае они никогда не протестуют против действий людей, больших и маленьких. Щенки безропотно таскают маленькие игрушечные саночки, дают себя запрягать (хотя взрослых собак гыданские ненцы никогда не используют в качестве тягловой силы), исполняют любые роли, которые для них выдумывают в своих играх маленькие хозяева.
Один из щенков обогнул печку и вскарабкался на постель возле юсиного пса. Тот взвился как ужаленный и спросонья хватил малыша зубами. Раздалось отчаянное «ай-ай-ай-ай» младенца. Мать взвизгнула и залаяла, захлебываясь, дергаясь на сворке. Другие собаки тоже всполошились. Только старый кобель, сопящий за моей спиной, остался философски невозмутим. Он вздохнул, перевернулся и засопел по-прежнему мерно. Щенок рыдал, он горько вопил о совершенной несправедливости. Ковыляя к своему логову, младенец разрывал сердце матери жалобами, и она отвечала ему громкими вскриками существа, которому причинена душевная боль. Собаки, мимо которых проходил щенок, выражали ему сочувствие, лизнув или просто обнюхав. Нарушитель границ добрался наконец до своего законного места и зарыдал еще сильнее. Мать завертелась над ним, укладывая страдальца, закрывая его своим телом, и наконец сделала с ним то, что делают со своими детьми все матери планеты, — заткнула ему рот соском. Щенок зачмокал, всхлипывая. Иногда он бросал сосок и снова принимался тоненько жаловаться, но мать опять затыкала ему рот, и в чуме воцарялась тишина.
Успокоились и люди. Панна со своим стариком поудобнее устроилась на постели, вытянула сложенные ноги, положила на них доску для кройки шкур. У каждой хозяйки имеется несколько досок для кройки шкур. Короткая и широкая доска, на которой кроятся шкуры для кисов, рукавиц, женских шапок и прочих мелких вещей, называется ядко. Длинная доска, на которой скребут шкуры, упирая ее одним концом в землю, а другим — в живот, именуется нодорць. Обобщенного понятия «доска для обработки шкур» у ненцев не существует. Понятия у них всегда конкретны: конкретная доска, конкретный скребок и т. д.
Я тоже устроился поудобнее, залез в малицу и спрятал руки на груди. Старый пес недовольно поднялся с облюбованного на моем спальном мешке места и лег рядом. Я попросил его подвинуться, чтобы вытянуть ноги. Пес прикинулся глухим. Тогда я тронул его ногой. Он заворчал. Сердится на меня. В другое время за честь почитает любой знак внимания. Я нажал ногой посильнее, кобель зарычал громче, но не двинулся с места. Я ослабил нажим — пес стал затихать. Было такое же впечатление, как если нажимаешь ногой на педаль акселератора. Прибавишь газу — мотор ревет сильнее, сбросишь газ — ревет тише. Я до отказа выжал свою живую педаль, и пес захлебнулся рыком. Вдруг он вскочил и кинулся к выходу. Как торпеда, собака врезалась между нюком и пологом и исчезла в пурге.
— Однако кто-то едет, — заметил спокойно Юси, — Смотреть пошел, — продолжал он комментировать действия своего пса.
Юси знал этого кобеля досконально. Мне можно было не беспокоиться и не винить себя в оскорблении, нанесенном заслуженному псу. Все же я чувствовал себя виноватым и поэтому предложил:
— Пойду встречу гостей.
Юси довольно заулыбался. Вылезать наружу ему откровенно не хотелось.
— Саво (хорошо), — бросил он.
Снаружи пурга бесновалась, словно одержимая злым духом. Ветер шквалами налетал на наш чумик. Казалось, Великий Шаман бьет невидимой рукой в тугие нюки чума, как в бубен. Снаружи чум еще более напоминал кораблик, плывущий по волнам застругов. Луна окрашивала занесенное снегом ненецкое жилище в чуть желтоватый цвет. Далеко видно не было. Где лаял пес, тоже рассмотреть было трудно. Я потихоньку побрел на лай и скоро наткнулся на упряжку, около которой, как привидения, стояли две белые фигуры.
— Заблудились, — сказал один из приезжих.
— Сертку!
— Юрий Борисович!
— Так это моей жены отца чум?
— Конечно!
— Совсем в другое место попали. Буран запутал.
Гыда в Арктике, пожалуй, единственное место, где говорят не пурга, а буран. Это слово постоянно вплетается даже в ненецкую речь.
Сертку сказал «моей жены отца чум». Он не назвал Юси по имени. Это тоже дань ненецкому традиционному этикету. У ненцев не принято называть вслух имена дедушек и бабушек, собственных родителей, женатых братьев и сестер, а также родителей жены и мужа.
— Ну и хорошо, что сюда приехали, — сказала жена Сертку, которую я только что узнал.
— Идите в чум, — предложил я. — Я сам ваших оленей отпущу.
Ребята пошли, не споря. Намерзлись, видно, за дорогу основательно.